Клава Назарова
Шрифт:
— Ладно, Клаха, ты уж не таись от меня, — с обидой сказала Пахоркина. — Чую, есть у тебя дружки на воле. Я не гнида какая-нибудь, не выдам. Повидала я здесь в тюрьме, что немцы с нашими людьми делают. У меня душу рвёт. Уйду я отсюда, лучше голодать буду… — Она помолчала, потом деловито добавила: — А дружкам своим так скажи: пусть горячку не порют. Им ещё жить надо да дело делать.
Клава поняла, что отпираться бесполезно. Она схватила Пахоркину за руку.
— Скажите им, о побеге никаких разговоров. Запрещаю. Пусть берегут себя…
…Сейчас,
Вскоре в камеру вошла Пахоркина. Она была бледна, связка ключей дрожала у неё в руке, и она никак не могла засунуть их в карман.
— Что с вами? — спросила Клава.
— Ты уже встала… Вот и кстати. Приказано будить! — растерянно забормотала надзирательница и зачем-то пощупала печку. — Холодно, поди. Совсем дров не дают. А я уже Аню Костину подняла… Тоже приказано. И ещё мужчину из девятой камеры. Собирайся, Клашенька, не тяни. Позовут сейчас.
— А зачем, тётя Марфуша? — Голос у Клавы дрогнул. — Вы не знаете?
— Ох, Клашенька, откуда мне знать! Машина во дворе стоит. Грузовая. С крытым верхом. Я так гадаю: куда-нибудь в другое место вас переправят. Может, в Псков, может, в Порхов. Отсюда многих туда увозят.
Клава молча принялась собираться. Надела на ноги шерстяные носки, обула туфли, голову завязала белым платочком, замотала шарфом шею.
Пахоркина бестолково суетилась вокруг девушки, заглядывала под койку, под матрас, боясь, как бы Клава не забыла чего-нибудь из вещей. Достала из-под койки старенькие сношенные калоши и заставила Клаву надеть их на туфли, туже завязала ей шарф под горлом.
— Ты потеплее одевайся. Всё забирай с собой!
— Тётя Марфуша, а как же мама? — вспомнила вдруг Клава. — Нам же проститься надо. Позовите её в коридор…
— Как можно? — замахала руками надзирательница. — Начальство кругом. Лютые все, торопят…
У Клавы перехватило дыхание: вот она, наверное, самая страшная минута в жизни. Быстро сняв ватник, девушка стянула с себя серый вязаный жакет, согретый теплом её тела, и сунула его в руки Пахоркиной.
— Передай маме. И скажи… только не сейчас, потом. Скажи, что меня увезли.
— Да что ты, Клашенька? Тебе же самой тёплое пригодится. Дорога, видать, дальняя, а на улице морозец прихватывает.
— Может, не такая уж и дальняя, — с трудом выдавила Клава, чувствуя, как у неё холодеет всё тело.
Пахоркина вдруг всхлипнула и по-матерински обняла её.
— Назарова, выходи! — раздался в коридоре зычный голос.
Надзирательница, торопливо вытерев кулаком глаза, бросилась открывать дверь.
Клава, сунув руки в карманы и подняв голову, вышла в коридор и, конвоируемая солдатом, спустилась в тюремный двор.
Ночью, видимо, пуржило, у стен высились острорёбрые сугробы снега, белые дорожки ещё не успели запятнать следами.
Снежная белизна, голубые просветы в свинцовом небе,
Солдат подтолкнул её к грузовику.
Клава подошла к деревянной лесенке, приставленной к заднему борту машины, и поставила ногу на ступеньку. Двое других немецких солдат, сидевших в грузовике, словно по команде, попытались схватить её за плечи и втащить в машину.
Клава спокойно отвела их руки и сама поднялась по лесенке вверх.
Солдаты с лязгом закрыли задний борт, опустили брезент, и машина, круто развернувшись, тронулась со двора.
Клаву качнуло, бросило к боковому борту, потом с силой прижало к чему-то живому.
— Кто здесь? — спросила Клава.
— Я это! Я… — раздался возбуждённый шёпот. — Узнаёшь?
— Аня! — обрадовалась Клава. — Костина!
Девушки схватились за руки. В машине, крытой брезентом, было полутемно, и они почти не видели друг друга.
Сотни наболевших вопросов, выстраданных за долгие недели пребывания в тюрьме, слов, мыслей, догадок теснились в голове у каждой, но девушки понимали, что они не одни в машине, и только молча сжимали друг другу руки.
И всё же молчать было невозможно.
— Клавочка, куда это нас? — шёпотом спросила Аня.
— В другую тюрьму, наверное. А может быть, в лагерь, — не очень уверенно ответила Клава.
— А почему нас так мало едет?
— Прекратить разговор! — сиплым голосом прикрикнул один из солдат. — Запрещено!
Девушки замолчали.
Машину подбрасывало на ухабах, мотало из стороны в сторону.
У Клавы появилось неудержимое желание узнать, куда их везут. Она осторожно приоткрыла край брезента: машина мчалась городской улицей.
Вновь сипло и раздражённо закричал солдат. Клава опустила брезент, но через минуту, притянув к себе Аню, прижалась губами к её уху.
— А кто ещё с нами тут едет?
— Шошин, — еле слышно ответила Аня. — Тот самый, помнишь?
«Шошин?!» Клава едва не вскрикнула. Ещё бы ей не помнить Шошина! Так, значит, он жив и находился в той же тюрьме, что и она с Аней. А теперь их даже куда-то везут в одной машине. Почему же тогда Штуббе устроил Клаве очную ставку с Ключниковым, а про Шошина не упомянул ни слова, как будто его и не было в тюрьме?
Клава ничего не понимала.
А может быть, Шошин знает, что случилось с Володей Аржанцевым? Вот сесть бы к нему поближе, расспросить обо всём. И пусть солдаты хоть лопнут от злости… Теперь уж, наверное, всё равно…
Клава даже придвинулась к переднему борту, где сидел Шошин. Но не успела она его окликнуть, как машина пошла под уклон, потом, замедлив ход, развернулась и встала.
Солдаты, выскочив из грузовика, принялись стаскивать с него брезент. Яркий свет хлынул в машину.
Привстав на колени, Клава встретилась взглядом с Шошиным. Маленький, с высохшим, с кулачок, лицом, заросший рыжеватой щетиной, он смотрел на неё печальными, слезящимися глазами.