Клеменс
Шрифт:
Ее жилищем оказалась непролазно грязная, застарело пованивавшая каморка, которая даже имела нежилой вид, что отчасти опровергали относительно свежие пятна кофе, чая, вина и, видимо, кефира – на диване, столе, ковре, кресле; это были единственно свежие знаки жизни посреди всеобщей несвежести. Часа через четыре я уже блаженно облегчился душой – и, конечно, опоздал на метро. Безотказная душеприказчица, оскорбив мои невольные взоры худыми, словно обглоданными, ляжками, улеглась на диван, а я – на грязный матрасик возле шкафа. Допреж того она, активно изображая свою незаинтересованность в моей дислокации (с ней на диване), выдала мне какое-то казарменное одеялко, рваную простыню, сиротское подобие подушки… Несмотря на экипировку, на полу было, конечно, холодно: понизу страшно дуло, а я небезосновательно опасался за свои легкие, почки и, главное, простату…
…Конечно, она даже
В семье публичной душеприказчицы разбушевался скандал.
Беременная, на сроке в два месяца, она была нещадно выпорота отцовским ремнем – и затем заключена под семимесячный домашний арест. (Весьма своеобразный вариант внестационарного сохранения.)
Итак, в результате действенного шантажа, и, несмотря на действенную же порку, в результате попранной законности, и беззаконного домашнего ареста, а также загадочной комбинации всего перечисленного с повышенной чувствительностью моих легких, почек, простаты – и родился мой сын Эдвард.
Женщины нас рожают, потом впихивают свои толстые груди в наши онемевшие рты, потом, путем трения, добывают из нас семя, потом, привычным жестом закрыв нам глаза, хоронят.
В кратких просветах между этими мероприятиями мы еще успеваем иногда вскрикивать: зачем?! за что?! не хочу!!.
Кстати, я знаю, что именно связывает меня и жену. В счастливо безбрачной моей юности, когда я ужасался тому, что проживаю ежедневно теперь сам, мне казалось, что уродство и мерзость семейной жизни есть проявление какого-то тайного преступления. Я был твердо уверен, что супругов намертво связывает не что иное, как именно совместное преступление, причем кровавое – так что они являются подельниками и в равной степени заложниками друг друга. И нынче я не отказываюсь от этой мысли, но есть некоторые дополнительные детали.
Это скандалы. Почему они так намертво, как синтетический клей, от которого дохнут обильно вдохнувшие его неокрепшие подростки, – почему именно скандалы, с их гнусью, животным бесстыдством и навек не смываемой из памяти грязью, так прочно скрепляют во всем остальном искусственный и фальшивый матримониальный союз? Не только потому, что заканчиваются они, как правило, совокуплением. Скандалы – в функции креплений для разваливающихся союзов – вполне самодостаточны. Во время этого сакрального – в смысле скандального – действа каждый из нас невероятно глубоко входит в другого. Это проникающие, словно кинжальные, лютой муки вхождения (словно кинжал там, внутри, еще много раз поворачивают), эти вхождения-раны – да разве можно сравнить их, кровохлещущие, повреждающие жизненно важные органы, с бесхитростными – какими хитростями ни обставляй, даже детскими на описанном фоне, соитиями? Скандал и есть единственно подлинное совокупление. Оно связывает уже до гробовой тьмы.
То есть именно с женой у меня и сложилась "настоящая человеческая связь".
Будь они прокляты – и связь, и жена.
А с другими людьми, в силу описанной причины, связей у меня нет.
И все это продолжалось до тех пор, пока не появился ты, Клеменс.
Но я не отношу тебя к породе людей, в том-то и дело.
Кстати, в начале письма я сообщал, что с детства не люблю цирк. Но еще острей, сызмальства, не терплю так называемый классический балет. Причем если сейчас мне смотреть его было бы просто скучно, то в детстве он у меня вызывал целый рой зудящих вопросов. Вот дядька, подскакивая, как наскипидаренный, носится за теткой по всей сцене.
Она от него убегает – ну, это ладно, мало ли что он задумал сделать, ей виднее. Но вот она не то чтобы убегает целенаправленно, а просто не замечает его. Бежит, порхая, куда-то по своим делам – кругами, кругами, – а его (на расстоянии горизонтально вытянутой ноги!) не замечает. Как это может быть?! А вот порядок меняется. Теперь тетка бегает за дядькой, которого как-то чересчур мятежно (о
Как в такое поверить?! А то – еще чище: они оба, растопырив руки
(для таких объятий, в каких поместился бы весь коллектив театра), устремляются уже навстречу друг другу, но всякий раз (!), как бы промахиваясь, пробегают мимо. Ну разве это не странно?! А то – сталкиваются, слава Богу, сталкиваются – но тут же разлетаются, как бильярдные шары, – что за напасть?! Или и того хлеще: они наконец вроде сцепились друг с другом длинными своими конечностями – и тетка в какой-то немыслимой – да-да, почти цирковой – позе зависла у дядьки где-то на уровне грудинно-ключично-сосковой мышцы, и какие-то части их тел даже нечеловеческим образом переплелись (как расплетать будут?), но впечатление такое, что эти двое все равно существуют отдельно – и тащат к тому ж какую-то невидимую телегу, причем в сугубо разные стороны. А чтобы совсем свести зрителей с ума, они, даже соприкасаясь, совершенно не видят друг друга. Мне всегда хотелось крикнуть: ну кончайте кривляться!!! Что за чушь собачья!! Кто вам поверит, что вы никак не можете встретиться на такой маленькой сцене?! Чего проще: подошли друг к другу, как люди, да и поговорили по душам! Делов-то!..
Отличие ребенка от взрослого, кроме всего, в том, что взрослый, по-прежнему ни черта ни в чем не понимая, вопросов уже не задает: он руководствуется мудрым принципом – да и черт с ним со всем, гори оно все синим пламенем. А потому – не что иное, как именно сон, по словам классика, "вкуснейшее из яств в земном пиру". Полностью разделяю этот чистейшей воды эскапизм. И вот каждую ночь – а частенько и днем – милосердный Бог позволяет мне эскапнуться, проще говоря, свалить. ты одна кто ждет меня дома и я знаю что ты есть и где бы я ни был как бы ни был терзаем беспредельной пошлостью человеков я знаю, что дома меня ждет отрада это ты это ты моя любимая ты ждешь меня дома где ты там и есть дом я приду к тебе и ты поймешь меня ты вместишь меня в любое время ты одна только ты способна меня терпеть принимать меня любого воскрешать утешать с первобытной готовностью которая именно в силу безграничности даже отдаленно не сопоставима с "милосердием" ведь это словцо изобрели люди а сердце человека скупо и вовсе не много в нем милости разве можно на него полагаться а на тебя лишь на тебя полагаться можно ты всегда ждешь меня ты живешь для меня ты во всем поймешь меня я с тобой такой свободный ты простишь меня за прошлое и будущее ты одна кто сойдет со мной и в могилу ты и сейчас со мной как лист перед травой моя постель моя постель-колыбель вот мое царство постель убежище урочище капище о какой покой какое наслаждение какой восторг я испытываю от погружения в тебя даже причмокиваю от удовольствия ты принимаешь меня-эмбриона приветно и безоглядно как не может принять ни одна женщина даже мать ты всегда согреешь и уймешь дрожь постель моя пожизненная колыбель так благостно и спокойно в тебе так приютно и безмятежно в тебе такое блаженство было только в утробе моей матери но мать исторгла меня мать отторгла меня мать предала меня да и в любом случае мать-то не вечна а постель-колыбель извечна о какой покой
Боже как тихо как сладко никто не мучит меня благодарение благодать благоденствие нега о моя люлька-колыска ласка длится со света до тьмы с самой тьмы и до света колыбелька-белка колыбель-кобылка глубоко не мелко засыпай дурилка как гладки и нежны околоплодные оболочки которыми ты меня-эмбриона обволакиваешь-баюкаешь батистовые бязевые мадаполамовые муслиновые как прохладны и благоуханны шелка как мягко эфирно совсем невесомо обволакивают-поглаживают мое тело шифон и туаль какой покой
Господи какой покой о мяконькое одеялко мое ласковое мое самое близкое мое родненькое о белоснежное облако пододеяльника о нежный ветерок легких твоих касаний о подушка моя единственная подружка верная добрая мягкая щедрая и толстая как ватрушка один бочок под ушком прохладный другой под рукой еще холодней и нежней наволочка-оболочка как лепесток розы небесной как розовое облачко ты слезы мои осушаешь ты горечь мою выпиваешь выслушиваешь жалобы которым нет конца и молитвы которым нет начала и мечты которым не суждено сбыться о перина ты ласкаешь меня балуешь молодишь где зябко мне согреваешь где жарко мне холодишь о простыня ближайшая моя родня ближе чем рубаха к телу свежайшая ровно натянутая как ласкает клавишная твоя гладкость прохлада и безбурная белизна какой покой