Клеопатра (др. перевод)
Шрифт:
Я поднял голову, и в темноте, царившей в моем сердце, забрезжил лучик надежды, ибо падающий человек хватается и за соломинку. И тогда я впервые заговорил:
– А те, кто был со мной… Те, кто верил в меня… Что будет с ними?
– Да, – промолвила она, – среди них и твой отец, Аменемхет, старый жрец из Абидоса, и твой дядя Сепа, пламенный патриот, чье огромное сердце скрывается под такой невзрачной оболочкой, и…
Я подумал, она скажет «Хармиона», но нет, она не упомянула ее имени.
– И многие другие… Я знаю всех!
– Что же ждет их?
– Я отвечу тебе, Гармахис, – сказала она, встав и положив свою ладонь мне на руку. – Ради тебя я буду к ним милосердна. Я сделаю лишь то, что обязана сделать. Я клянусь своим троном и всеми богами Египта, что никогда не причиню ни малейшего зла твоему отцу, по моей воле ни один волос
– Среди них нет иудеев, – ответил я.
– Это хорошо, – сказала она, – потому что ни одному иудею от меня пощады не будет. Неужели же я так жестока, как обо мне говорят? В твоем списке, Гармахис, было много имен тех, кто должен был умереть. Я же отняла жизнь всего лишь у одного-единственного подлого римлянина, двойного предателя, потому что он предал и тебя, и меня. Ты не удивляешься, Гармахис, тому, насколько милостиво я с тобой поступаю, только из-за того, что – так уж устроены мы, женщины – ты нравишься мне? Нет, клянусь Сераписом! – добавила она усмехнувшись. – Я передумала: я не дам тебе так много ни за что. Ты заплатишь мне за мою милость. И цена будет высокой, Гармахис: поцелуй.
– Нет, – сказал я, отворачиваясь от искусительницы. – Это действительно слишком высокая цена. Больше я никогда не стану тебя целовать.
– Хорошо подумай, прежде чем отказываться, – ответила она, сердито нахмурившись. – Хорошо подумай и сделай правильный выбор. Я всего лишь женщина, Гармахис, женщина, не привыкшая упрашивать мужчин и слышать от них «нет». Поступай как хочешь, но помни: если ты отвергнешь меня, я лишу тебя своей милости, которую решила тебе подарить. Потому, добродетельнейший из жрецов, выбирай между тяжким бременем моей любви и скорой смертью от рук палача отца и всех, кто был в заговоре с ним.
Я посмотрел на нее и понял, что она рассердилась: глаза ее горели, а грудь вздымалась. Потому, горько вздохнув, я поцеловал ее, и этот поцелуй скрепил мои постыдные узы рабства. А потом с торжествующей улыбкой греческой богини Афродиты она ушла, унеся с собой кинжал.
Мне было еще неведомо, как глубоко проникла царица в наш заговор, и почему мне до сих пор было позволено жить, или почему Клеопатра, эта женщина с сердцем тигрицы, была так милостива ко мне. Не знал я того, что она не хотела меня убивать, потому что боялась. Заговор имел такие глубокие корни, а ее власть, ее двойная корона была такой шаткой, что убей она меня, волны народного гнева могли смести ее с трона Верхнего и Нижнего Египта… Даже если бы меня не стало. Не догадывался я и о том, что лишь из-за страха и политических притязаний она смилостивилась над теми, чьи надежды я предал (хотя я действительно ей очень нравился), решив привязать меня к себе узами страсти. И все же в ее защиту я хочу сказать, что даже после того, как тучей нависшая над ней угроза растаяла на ее небосклоне, она сохранила верность слову, и никто, кроме Павла и еще одного человека, не был наказан смертью за участие в заговоре против короны Клеопатры и власти династии Лагидов в Египте. Наказание этих людей заключалось в другом. Они перенесли столько мук!
Итак, она ушла, поселив в моем сердце рядом с позором и печалью восхищение ее величием. О, до чего горькими были те часы, когда я не мог облегчить свою душу молитвой! Ибо нить, связующая меня с Божественной, оборвалась, и Исида более не отвечала на призывы своего жреца. Горьки и темны были те часы, но даже сквозь эту тьму было видно звездное сияние глаз Клеопатры и слышалось эхо ее томного шепота, голоса, шепчущего слова любви. Чаша моего горя еще не была полна, надежда все еще жила у меня в сердце, и я даже начал думать, что, не достигнув высокой цели, в своем крахе, выбравшись из глубин пропасти, смогу найти другой, менее опасный путь к победе.
Так все согрешившие, все преступники обманывают себя, перекладывая бремя своих недобрых поступков на плечи неотвратимой Судьбы, пытаясь убедить себя, что могут найти в своем пороке добро, и заглушая голос совести громкими рассуждениями о велении необходимости. Впрочем, это не приносит добра, потому что по стезе греха раскаяние и погибель ходят рука об руку, их неизменно преследуют угрызения совести, и горе тому, за кем они последуют! Горе мне, грешнику из грешников!
Глава IX
О пребывании Гармахиса под стражей, о презрении Хармионы, об освобождении Гармахиса и о прибытии Квинта Деллия
Заточение мое продлилось одиннадцать дней. За это время я не встречался ни с кем, кроме стражников, стоявших у дверей моей комнаты, рабов, которые молча приносили мне еду и питье, и самой Клеопатры, которая приходила ко мне постоянно и почти все время была со мной. Она много говорила о любви, но ничего не рассказывала о том, что происходит снаружи. Настроение у нее всегда было разное: то она смеялась и шутила, то была задумчива и удивляла меня своей мудростью, то горела страстью и больше ничего для нее не существовало, но в каком бы настроении ни была царица, она была всякий раз по-новому прекрасна. Много раз она рассказывала мне о том, как с моей помощью сделает древнюю страну Кемет великой державой, облегчит участь простого люда и изгонит из Египта римлян. И хотя поначалу я старался не прислушиваться к ее речам, постепенно, слушая ее описания замечательного будущего, я все больше запутывался в ее волшебных сетях, из которых невозможно было выбраться, все крепче и крепче становились они, и со временем я стал думать точно так же, как она. Потом я тоже приоткрыл ей свое сердце и поделился с ней тем, что собирался сделать для Египта. Она, казалось, была рада моему откровению, слушала внимательно, обсуждала со мной мои замыслы, советовала, как можно было бы их воплотить в жизнь, говоря о своем желании очистить истинную египетскую веру и объясняя, каким путем она хочет это сделать; рассказывала о своих планах восстановить древние храмы и даже воздвигнуть новые, где будут поклоняться нашим богам. Она проникала все глубже и глубже в мое сердце, заполнив все его уголки, и я, лишенный всего, полюбил ее со всей нерастраченной страстью моей раненой души. У меня ничего не осталось, кроме любви Клеопатры, она стала целью моей жизни, я жил ею, лелеял ее, как вдова лелеет свое единственное чадо. И та, что была виновницей моего позора, стала для меня центром мироздания, источником жизни, самым дорогим, что у меня было, и я полюбил ее всепоглощающей любовью, которая крепла день ото дня, пока не поглотила мое прошлое и не превратила настоящее в сон. Ибо она пленила меня, из-за нее я забыл о чести и погряз в пороке. Я, несчастный, падший, ослепленный глупец, ничтожество, превратился в ее раба, который полз за палачом на коленях и целовал плеть, которой меня стегали.
Даже сейчас, в ночных видениях, когда сон открывает тайники сердца и сокрытые в них страхи вырываются на волю и начинают метаться по открытым чертогам мысли, я, как и прежде, вижу ее царственный лик таким, каким он когда-то представал предо мной: она приближается ко мне, распахнув объятия, со светящимися от любви глазами, приоткрытыми устами и струящимися волосами, и на лице – ее особенная, неповторимая нежность и самозабвенная страсть. Да, до сих пор, после стольких лет, я по-прежнему вижу, как она идет ко мне, но каждый раз я просыпаюсь и понимаю, что все это был обман.
Такой однажды Клеопатра пришла ко мне, когда, как она сказала, сбежала с какого-то важного совета, на котором обсуждались военные действия Антония в Сирии. Пришла она в том же виде, в котором была на совете: в царском одеянии и со скипетром в руке, на челе ее сверкала золотом корона со священным уреем. Сев передо мной, она рассмеялась: чтобы избавиться от надоевших послов, которых принимала на совете, она сказала, что должна их покинуть, поскольку якобы получила срочное известие из Рима. Эта шалость казалась ей забавной. Неожиданно она встала, сняла с себя корону, надела ее мне на голову, накинула мне на плечи свою царскую мантию, вложила в мою руку скипетр и пала передо мной на колени. Потом, опять рассмеявшись, поцеловала меня в губы и сказала, что признает меня своим царем и повелителем. Но я, вспомнив, как был коронован в храме Абидоса, и вспомнив тот венок из роз, запах которого преследует меня по сей день, встал, бледный от гнева, сорвал с себя мантию, в которую она меня обернула, отбросил побрякушки и спросил, как смеет она насмехаться надо мной, хоть я и ее пленник. Я думаю, что Клеопатра не ожидала подобного и испугалась, сразу же отпрянув от меня.