Клеопатра (др. перевод)

Хаггард Генри Райдер

– Не имеет никакого значения, что ты любишь, Клеопатра, – сказал я. – Вопрос в том, что действительно нужно Кемету, насколько безнадежно его положение и чего желает твое сердце, что знать можешь лишь ты одна.

– Да, да, Гармахис, верно! Может ли время быть более черным? Но разве Египет сейчас не нуждается в средствах как никогда? Казна пуста. В стране нет золота, а как без золота можно противостоять римлянам? И разве я не пообещала тебе, что мы поженимся и вместе сокрушим римлян? И разве я не клянусь тебе в этом снова… Да, даже в этот торжественный миг, в этой священной усыпальнице, положив руку на сердце мертвого фараона! Ведь сейчас происходит именно то, что приснилось в вещем сне божественному Менкаура! Ты же видишь, что это именно тот случай, раз ни Хатшепсут,

ни Рамсес, ни какой-нибудь другой фараон не забрали сокровище. Но нет, они оставили их дожидаться своего времени, для нас. Теперь же это время пришло, ибо эти изумруды – единственное, что может спасти Египет от римского ига. Если мы не сделаем этого сейчас, потом уже не останется фараонов, которых можно будет посвятить в эту тайну. Нет, давай прогоним страх и сделаем то, что должны сделать. Ты боишься? Почему? Тому, у кого чистое сердце, бояться нечего, ты же сам прочел, Гармахис.

– Как пожелаешь, – сказал я. – Тебе решать, ибо, если ты решишь неправильно, на тебя падет проклятие, от которого нет спасения.

– Итак, Гармахис, берись за голову фараона, а я возьмусь… Какое же это ужасное место! – вдруг воскликнула она, прижимаясь ко мне. – Мне показалось, я увидела там, в темноте, какую-то тень! Она как будто двинулась в нашу сторону, а потом неожиданно исчезла! Давай уйдем! Ты ничего не видел?

– Нет, Клеопатра, я ничего не видел, но это мог быть дух божественного Менкаура, ибо духи всегда витают над местом, где покоится их телесная оболочка. Ты права, давай уйдем, я буду счастлив, если ты так рассудила и мы поскорее выберемся отсюда.

Она отошла на шаг от саркофага, но потом обернулась и заговорила снова:

– Нет, никакой тени не было, мне показалось… В этой обители страха любая тень кажется чем-то ужасным. Я должна увидеть эти изумруды. Пусть даже я умру, но я хочу их увидеть! Не будем медлить, за работу! – Она, наклонившись, собственными руками достала из саркофага один из четырех алебастровых сосудов, запечатанных крышками с изображением голов богов-охранителей, в которых хранились священное сердце и внутренности божественного Менкаура. Но ни в одном сосуде не оказалось ничего, кроме того, что и должно было в них находиться.

Потом мы вместе взобрались на сфинкса, с большим трудом вынули мумию божественного фараона и положили ее на пол. После этого Клеопатра взяла мой кинжал и разрезала полоски ткани, которые удерживали на мумии пелены. Лотосы, заложенные в них любящей рукой три тысячи лет назад, упали на каменную кладку. Потом, осмотрев мумию, мы нашли конец погребальной пелены, который был закреплен на шее сзади. Его пришлось разрезать, потому что он прочно приклеился. После этого мы начали разворачивать священную мумию. Я сел на каменный пол, прислонившись спиной к саркофагу. Мумия лежала у меня на коленях, я поворачивал ее, а Клеопатра снимала пелены – зловещее занятие, жуткое это было зрелище. Через какое-то время вдруг что-то упало на пол. Это был золотой скипетр фараона с навершием из огромного ограненного изумруда.

Клеопатра схватила скипетр и молча осмотрела его. Затем она отложила его в сторону, и мы продолжили свое страшное занятие. По мере того как снимались пелены, на пол сыпались различные золотые украшения и символы власти, которые обычно кладут с мертвым фараоном в гроб: ожерелья и браслеты, маленькие систры, инкрустированный топорик, образы священного Осириса и символ священного Кемета. Наконец последние пелены спали, и под ними мы увидели саван из очень грубого, затвердевшего от благовонных масел льна – в те времена бальзамировщики были не так искусны, как в наши дни. На саване в овале значилось имя фараона: «Менкаура, царственный сын Солнца». Саван так прилип к телу, что мы не смогли его оторвать, поэтому, страдая от жары, чувствуя, что вот-вот потеряем сознание, задыхаясь от поднимавшейся с мумии пыли и запахов благовоний, дрожа от страха, потому что в этом священнейшем уединении нашими руками творилось святотатство, мы положили мумию на пол и разрезали последние покровы кинжалом. Сначала мы обнажили голову, и нам открылось лицо, на которое никто не смотрел уже три тысячелетия. Это было благородное лицо, с мужественным лбом, увенчанное символом царственной власти – священным золотым уреем, из-под которого длинными прямыми прядями ниспадали седые, пожелтевшие от благовоний волосы. Ни холодная печать смерти, ни медленное течение трех тысячелетий не смогли обезобразить царственную величавость этих ссохшихся черт. Мы впились взглядом в лик фараона, не в силах оторвать глаз, а потом, осмелев от страха, сняли остальные покровы. И наконец нам открылось тело, твердое, как дерево, желтое и невыразимо страшное. На левом боку, выше бедра, был разрез, сделанный бальзамировщиками, но он был так искусно зашит, что мы с трудом нашли его след.

– Драгоценные камни внутри, – прошептал я, почувствовав, что мумия очень тяжелая. – Теперь, если твое сердце не устрашится, ты должна заглянуть внутрь этой оболочки из праха, которая некогда была фараоном. – И я подал ей кинжал, тот самый кинжал, который совсем недавно отнял жизнь у Павла.

– Что ж, уже поздно сомневаться, – ответила она, подняв прекрасное бледное лицо и всматриваясь в меня своими голубыми, расширившимися от страха глазами. Подняв кинжал и стиснув зубы, нынешняя царица вонзила его в мертвую грудь того, кто правил на этой земле за три тысячи лет до нее. Едва лезвие кинжала погрузилось в сухую плоть, со стороны входа в колодец, где мы оставили евнуха, донесся стон! Мы вскочили на ноги, но никаких звуков больше не услышали. Через колодец все так же струился свет светильника.

– Показалось, – сказал я. – Давай же закончим начатое.

И мы с большим трудом стали вспарывать сухое одеревеневшее тело, и было слышно, как кончик ножа задевает находящиеся внутри камни.

Клеопатра погрузила руку в грудь мумии и что-то достала. Поднеся свою находку к свету, она ахнула, ибо из темных глубин фараонова нутра явился на свет, сверкнул и ожил великолепный изумруд невиданной красоты, какой только доводилось видеть человеку. Его темно-зеленый цвет был безупречен, сам камень был очень большим и чистым. Древние резчики придали ему форму скарабея и на нижней стороне в овале вырезали божественное имя Менкаура, сына Солнца.

Опять и опять она погружала руку в грудь фараона и доставала из благовонных масел все новые и новые огромные изумруды. Одни были огранены, другие имели свою природную форму, но все были безупречного темно-зеленого цвета, без единого изъяна и наверняка имели огромную ценность. Она продолжала опускать свою бледную руку в эту ужасную грудь, пока не извлекла все сокровища. Всего было найдено сто сорок восемь камней, прекраснее которых нет на свете. В последний раз она, правда, достала не изумруды, а две восхитительные крупные жемчужины, завернутые в льняную тряпицу, каких еще никто и никогда не видел. Об этих жемчужинах будет рассказано позже.

Когда поиски были закончены, на полу перед нами образовалась небольшая сверкающая груда драгоценностей. Рядом с ними лежали золотые царские регалии, пропитанные благовониями и маслами, издающие удушливый запах пелены и растерзанный труп седовласого фараона Менкаура, воссоединившегося с Осирисом и вечно пребывающего в Аменти.

Мы встали, и нас охватил неодолимый ужас. Теперь, когда дело было сделано и азарт поисков уже не поддерживал наше мужество, ужас был столь велик, что мы не могли вымолвить ни слова. Я подал Клеопатре знак. Она взялась за голову фараона, я взялся за его ноги, вместе мы подняли его, взошли на сфинкса и опустили тело обратно в гроб, где он лежал три тысячи лет. Потом я положил сверху одеяния мумии и сорванные с нее пелены, и мы накрыли гроб крышкой.

После мы собрали великолепные изумруды и те украшения, которые можно было унести без труда. Что мог, я уложил в складки своей одежды, а остальное Клеопатра спрятала у себя на груди. Отягощенные драгоценным грузом, мы последний раз осмотрели мрачное место, саркофаг, его постамент в виде сфинкса с сияющим золотым лицом, который спокойно и как будто насмешливо взирал на нас с непреходящей мудрой загадочной улыбкой, будто издеваясь над нами. Потом мы развернулись и направились к отверстию в потолке.