Клеопатра (др. перевод)
Шрифт:
– Ты даже не поблагодаришь меня за мое бесталанное пение, Гармахис? – помолчав, произнесла она.
– О царица, – сказал я очень тихо, потому что у меня срывался голос, – подобные песни не должны слышать сыны человеческие… Скажу правду, они привели меня в смятение, ошеломили, и я почувствовал страх.
– Но тебе нечего бояться, Гармахис, – она весело засмеялась. – Я же знаю, насколько далеки твои мысли от женской красоты и от мужских слабостей. С холодным железом можно спокойно играть, не боясь обжечься.
Про себя я подумал, что даже самое холодное железо можно раскалить добела на жарком огне, но ничего не сказал. Рука моя дрожала,
– Подойди ко мне, Гармахис, – продолжила она ласковым голосом. – Подойди, сядь рядом со мной, и мы поговорим – мне многое нужно тебе сказать. – И она провела рукой по шелковому покрывалу рядом с собой, освобождая мне место.
И я, думая, что это дает мне возможность нанести смертельный удар еще легче и быстрее, встал и сел на прекрасное ложе немного в стороне от нее. Она же, чуть откинув голову назад, смотрела на меня своими томными глазами.
Я решил, что время настало: ее обнаженные шея и грудь были совсем рядом. Огромным усилием воли я заставил себя снова поднять руку, чтобы выхватить кинжал. Но быстрее мысли она перехватила мою руку и нежно сжала ее своими белыми пальчиками.
– На тебе лица нет, Гармахис, – сказала она. – Ты болен?
– Я очень болен! Мне кажется, я сейчас умру, – задыхаясь, проговорил я.
– Тогда ляг на подушки и отдохни, – ответила она, не отпуская мою руку, которую уже покинула сила. – Это пройдет. Ты слишком долго всматривался в звезды. Какой ласковый ночной ветер веет из окна, неся с собой аромат лилий! Прислушайся к шепоту моря, к плеску волн, набегающих на скалы. Оно тихое, но в нем слышна такая могучая сила, что она почти заглушает журчание прохладной воды в фонтане. Услышь голос Филомелы, она поет своему возлюбленному, и как сладка песня, рожденная в любящем сердце! Сегодня действительно восхитительная волшебная ночь, и воистину прекрасна музыка дивной природы, которую поют ветер и деревья, птицы и беспокойные уста океана. Но как удивительно, что все эти сотни голосов поют нота в ноту, сливаясь в божественной гармонии! Послушай, Гармахис, мне кажется, я догадалась кое о чем. Ты тоже царского происхождения, в твоих жилах течет кровь не простолюдина. Конечно, столь благородный росток могло дать лишь царственное дерево. Ты смотришь на священный листок у меня на груди? Он был выколот в честь великого бога Осириса, которому я, как и ты, поклоняюсь. Смотри!
– Отпусти меня! – простонал я, пытаясь встать. Но силы покинули меня.
– Нет, еще рано. Неужели ты хочешь уйти? Ведь ты не оставишь меня? Ты не можешь оставить меня сейчас. Гармахис, разве ты никогда не любил?
– Нет, нет, о царица! К чему мне любовь? Мне невозможно и представить это. Отпусти меня! Мне дурно… Я больше этого не вынесу!
– Чтобы мужчина никогда не любил, как это странно! Не слышать, что женское сердце бьется одним ритмом с твоим, не видеть слез счастья и страсти на глазах возлюбленной, когда она, прижимаясь к твоей груди, шепчет слова признания!.. Никогда не любить! Не посвящать себя загадке женской души, не ведать того, что Природа способна излечить нас от безбрежного одиночества и золотой паутиной любви сплести в единое целое два существа. Не любить – это все равно что не жить, Гармахис!
Нашептывая эти слова, она незаметно придвигалась ко мне, потом с глубоким страстным вздохом положила руку мне
Горе мне! В том поцелуе, более роковом и более крепком, чем объятия самой Смерти, были забыты Исида, мои возвышенные надежды, клятвы, честь, отчизна, друзья, весь мир, – все, все, кроме Клеопатры, обнимавшей меня и называвшей меня любимым и повелителем.
– А теперь выпей за меня, – прошептала она. – Выпей, и пусть это вино станет знаком твоей любви.
Я взял чашу, сделал большой глоток и вдруг понял (увы, слишком поздно!), что вино отравлено.
Я упал на ложе и, хоть по-прежнему все видел и слышал, не мог ни говорить, ни даже шевельнуть рукой.
Клеопатра склонилась надо мной и достала спрятанный у меня на груди кинжал.
– Я выиграла! – воскликнула она, откидывая назад свои длинные волосы. – В эту игру, клянусь богами, стоило сыграть – ставкой в ней был Египет! Значит, этим кинжалом ты хотел убить меня, о мой царственный соперник Гармахис, чьи приспешники уже собрались у ворот моего дворца и до сих пор ждут сигнала? Ты еще слышишь меня? Что же теперь мне мешает пронзить этим кинжалом твое сердце?
Я услышал, что она говорит, и слабо указал себе на грудь, потому что больше всего на свете желал умереть. Она величественно поднялась в полный рост, и в руке ее блеснул большой кинжал. Он начал опускаться, коснулся моей кожи.
– Нет! – снова воскликнула она и отбросила кинжал. – Ты слишком нравишься мне. Нельзя, жаль просто так убить такого красивого мужчину. Я дарую тебе жизнь. Живи, неудавшийся фараон! Живи, несчастный горе-принц, которого перехитрила женщина! Живи, Гармахис… Чтобы украсить мою победу!
Затем я потерял способность видеть, а мои уши слышали лишь пение соловья, шепот моря да торжествующий победный смех Клеопатры. Проваливаясь в царство сна, теряя сознание, я продолжал слышать этот хрипловатый смех. Он прошел со мной через всю жизнь и преследует меня и сейчас, перед смертью.
Глава VIII
О пробуждении Гармахиса, о видении смерти, о явлении Клеопатры и о ее словах успокоения
Я проснулся и увидел, что лежу в своей комнате. Я вздрогнул. Наверняка все это мне приснилось! Могло ли подобное быть явью? Не может быть, чтобы я не выполнил своего предназначения, чтобы единственная возможность была упущена навсегда! Не может быть, что я подвел всех, кто возлагал на меня надежды, и что отряд храбрецов во главе с моим дядей напрасно ждал у восточных ворот. Не мог же я предать наше великое дело! Неужели весь Египет, от Абу до Ату, до сих пор ждет – и ждет напрасно? Нет, возможно что угодно, только не это! Это был кошмар, страшный сон! Еще один такой сон может разорвать сердце. Лучше умереть, чем еще раз столкнуться с таким адским наваждением, посланным на меня силами зла. Но, если то было чудовищное видение, отвратительная фантазия, вызванная перенапряжением ума, то где я? Почему я здесь, если должен дожидаться Хармиону в Алебастровом зале?