Клеопатра, или Неподражаемая

Фрэн Ирэн

Но он остался в Египте.

* * *

Это, как всегда, была игра, вызов. Желание посмотреть, до какого предела можно дразнить судьбу. И еще, как обычно, холодная уверенность в том, что иногда самое разумное — показать себя совершенно неразумным. Дерзость, но не слепая; и это высшее умение брать от жизни все, что можно взять в данный момент, но в то же время строить планы на необозримое будущее.

И в самом деле, в сравнении с тем будущим выигрышем, о котором он мог думать, совершая свою прогулку по Нилу, — в сравнении с сокровищами Египта, которые так пригодятся ему, когда он отправится в поход против парфян, а потом в Индию, — что значила одна весна, проведенная вдали от римских дел? Антонию придется туго, это точно; но, с другой стороны, ему вообще свойственно по возможности отлынивать от работы — такому человеку никогда нельзя оставлять свободы выбора между делами и удовольствиями. Сейчас ему предстоит разбираться со всеми затруднениями: ну и прекрасно, что он оказался на месте событий. По крайней мере, в ближайшее время не будет прожигать ночи в оргиях; и, кстати, он уже неоднократно доказывал, что

наиболее эффективно действует именно тогда, когда сталкивается с отчаянными ситуациями.

Что касается Египта, то Цезарь держал его под контролем. В битве на Ниле армия наемников, то есть единственная сила, способная осуществить государственный переворот, была уничтожена. Римские легионы стояли в городе. Часть из них он оставит в Александрии, но в любом случае, учитывая беременность царицы, Египет у него в руках; да и какой римлянин посмеет хотя бы подумать о том, чтобы лишить его, Цезаря, власти — теперь, когда он наложил руку на житницу всего Средиземноморья?

Так вот и получилось, что Клеопатра сумела ненадолго задержать этого вечно спешащего человека: не благодаря своему очарованию и даже не благодаря ребенку, круглившему ее живот под кисейными одеждами, а просто потому, что Цезарь — прежде чем завершить завоевание мира и добиться, наконец, того, чтобы границы его империи совпали с прибрежной полосой окружающего землю Океана, — нуждался в передышке. В том, чтобы спокойно поразмышлять, помечтать. И Клеопатра могла помочь ему в этом, показав Египет.

* * *

Они, несомненно, отправились в путь после карнавала, великого праздника открытия навигации, который справлялся ежегодно 5 марта. Трудно представить, чтобы царица решилась пренебречь таким событием: это было одно из величайших торжеств в честь Исиды, одна из самых роскошных церемоний во всем Средиземноморье, которая, как считалось, не только укрепляла могущество богини и умножала богатства Египта, но и упрочивала торговую гегемонию Золотого города. После войны, опустошившей александрийский порт, этот праздник, более, чем какой-либо иной, символизировал силу обновления. И, поскольку беременность Клеопатры стала уже очевидной, все побуждало царицу к тому, чтобы принять участие — в качестве новой Исиды во всем ее величии — в процессии во славу Владычицы жизни.

Следовательно, вместе с Цезарем или без него, она должна была возглавить этот дивный карнавал, во время которого, по аналогии с превращающимися одно в другое временами года, юноши переодевались матронами, девушки — гладиаторами, ослам привязывали птичьи крылья, а обезьян наряжали как вестников богов. Длинное шествие, под шум трещоток, двигалось вперед, пока не появлялось изображение божества, которое несли на священных носилках с ручками в виде кобры — той самой змеи-защитницы, чьи фигурки украшали корону царицы и фасады многих александрийских домов. И только после того, как верховный жрец, произнеся особо действенные молитвы, благословил корабли, надписал на их парусах магические формулы и расставил на палубах приношения богам, состоявшие из молока, фруктов и благовоний, а потом, повернувшись на все четыре стороны света, торжественно объявил, что море открыто для навигации до следующей зимы, царица могла, наконец, взойти на свое собственное судно и отплыть вместе с Цезарем.

Корабль ждал их не на море, а на Ниле. И здесь История сливается с чистейшей романтикой, так что пересказывать ее, опуская романтические подробности, становится невозможно по одной простой причине: Лагиды всегда смешивали искусство политической власти с искусством постановки самых что ни на есть театральных мизансцен. Для своих поездок по Нилу — которые были чисто политическими акциями, поскольку речь шла о том, чтобы показаться народу в образе Исиды Осириса, то есть продемонстрировать свое всемогущество как людей-богов, — они соорудили, из лучшей кипарисовой и кедровой древесины, доставленной с Кипра и Ливана, прекрасно сбалансированный корабль длиной в девяносто и шириной в сорок метров, украшение их флота, и прозвали это судно таламегой, «гигантской супружеской спальней», имея в виду его огромную и роскошную каюту. На время Александрийской войны это драгоценное судно, наверное, предусмотрительно спрятали в каком-нибудь укромном месте, потому что, когда Клеопатра предложила его Цезарю, оно сохраняло все свое былое великолепие. И в тот миг, когда весла начали размеренно погружаться в воду и роскошная таламега заскользила меж нильских берегов, сопровождаемая четырьмя сотнями судов, на которых разместились придворные и римские легионеры, Цезарь, несомненно, подумал, что достиг не только пределов пространства, но и пределов времени.

Теперь наступил черед триумфа Клеопатры; другим царицам, жившим прежде нее, порой удавалось поймать в свои сети безумцев войны, остановить на какое-то время маньяков власти, но в этот миг она превзошла их всех: сейчас она увозила своего гения в путешествие, которое напоминало восхождение к вечности.

А между тем тот, кому она подарила это дивное приключение, был одним из первых людей на земле, которые поняли, что в нашем мире все меняется, что время не кусает себя за хвост, а формирует себя, конструирует себя посредством меча, законов, выборов, декретов, амбиций: короче говоря, что существует сила по имени История, которая зависит от людей, а не от богов. И этого Цезаря, который был в подлинном смысле homo historicus [53] , этого политического гения, на много веков опередившего свою эпоху, Клеопатра в мгновение ока перенесла в безвременье. После душного и тесного пространства осажденного дворца ему хотелось простора, нескончаемой протяженности нильской долины и пустыни; и вот, когда он взошел на этот корабль, так похожий на священную барку богов, перед ним открылось

неподвижное время пирамид, храмов, сфинксов, обелисков — сей географический горизонт не только каждый миг давал новую пищу для его ума и воображения, но и стал для него образом той самой нерушимой вечности, которую он хотел сделать фундаментом своей будущей империи.

53

Человек исторический (лат.).

Двое влюбленных еще никогда не переживали таких чарующих моментов, как сейчас, когда они, никуда не торопясь, медленно перебирают нескончаемые четки сокровищ Египта: гробницы, храмы у кромки воды, священные росписи, таинственные письмена, разделенные крошечными бусинками лотосов и крокодилов… О том отрезке пути, что предшествовал их прибытию в Фивы, никаких сведений у нас нет — как будто время и впрямь растворилось в речном потоке. Но там, в древней столице фараонов, История внезапно настигла Цезаря и Клеопатру. Царица встретила жрецов, которые в памятные месяцы изгнания предоставили ей убежище, и должна была их успокоить, убедить в том, что римлянин не представляет угрозы для традиционного порядка вещей, что он не претендует на верховную власть, а, напротив, попытается им помочь после страшных лет засухи, опустошавшей долину. Но все оказалось просто: факт беременности царицы (она была уже на шестом месяце) жрецы восприняли как благоприятный знак, а комедия, которую Цезарь разыграл в самом начале войны, когда заявил о том, что возвращает Кипр Египту, показалась им достаточной гарантией того, что римлянин будет уважать независимость страны и не нарушит мир. Может быть, именно во время этой поездки Клеопатра договорилась со жрецами Гермонтиса о том, что ее сын — если Исида в своем милосердии позволит ей родить мальчика — будет признан сыном бога Амона, воплотившегося в земного отца ребенка, Цезаря. Великий дипломат наверняка не остался безучастным к этим переговорам: прибыв в Фивы, он немедленно принес жертву богу, который, как считали египтяне, уже обитал в его теле…

И на этот раз Цезарь опять, так сказать, шел след в след по стопам Александра. Ибо и Македонец, завоевав Египет, получил благословение Амона: обратившись к оракулу этого бога, который находился в оазисе Сива, в глубине Ливийской пустыни, он узнал, что станет владыкой мира. Сам ли император подстроил упомянутый эпизод, имел ли он на руках крапленые карты? Это маловероятно: хотя он жил в религиозную эпоху, Цезарь больше верил в самого себя, чем в богов. Однако похоже на то, что во время поездки по Нилу Цезарь окончательно пришел к выводу о невозможности создать стабильную империю, не опираясь на персональный и династический миф (эту идею он защищал с двадцатилетнего возраста, когда, в речи на похоронах своей тетки Юлии, впервые заявил о божественном происхождении своей семьи), и что именно в Египте, сталкиваясь с богами, которых почитали и греки, и римляне, он понял: необходимо как можно скорее заложить основы универсальной религии. Новые боги (такие, как Дионис-Осирис, Сарапис-Зевс-Асклепий, Исида-Афродита) должны выражать достаточно общие принципы, иначе они не смогут обеспечить единство мозаичной империи, которая образуется в результате завоеваний и будет состоять из очень разных земель, населенных лишенными корней народами, — этого универсума, не имеющего надежных ориентиров, подверженного всяческим волнениям, крайне неустойчивого.

Итак, пока они поднимались вверх по течению, мечта Цезаря обретала форму, округлялась — по мере того (хочется мне сказать), как округлялся живот царицы. Наконец Цезарь и Клеопатра достигли Асуана. Приблизившись к порогам, они оставили корабль и направились — наверное, их несли на носилках — к храму Исиды на острове Филе, некогда столь любимому Флейтистом. На этом острове, среди хаоса скал и весело журчащих прозрачных потоков, скрываются пещеры, в которых, согласно легенде, втайне готовится великое ежегодное действо Половодья. Храм Исиды расположен в непосредственной близости от пещер; на его стенах можно увидеть силуэты и профили Флейтиста, изображенного в тех же позах и тех же одеяниях, что и древние фараоны. Цезарь и Клеопатра принесли там жертвы, а потом тронулись в обратный путь — под предлогом, что солдаты императора устали и требуют возвращения в Рим.

Описание этого момента в хрониках их путешествия приводит на память рассказы об эпопее Александра: оно кажется слабым оттиском того эпизода, когда, достигнув рубежей Индии и будучи уже так близко от конечной цели похода, солдаты македонского завоевателя, изможденные и охваченные страхом перед чужой для них страной, заставили своего главнокомандующего повернуть назад. На самом деле причины, побудившие к возвращению Цезаря и Клеопатру, наверняка были куда более прозаическими; если «медовый месяц» влюбленных закончился у острова Филе, значит, они, всегда все просчитывавшие наперед, договорились об этом заранее (скорее всего, еще в Александрии). Царица была уже на седьмом месяце; чем дальше они продвигались к югу, тем более нестерпимой становилась жара. Конечно, женщины той эпохи, будь то царицы или простолюдинки, не боялись рожать где придется. Но Клеопатра почти всю жизнь провела на севере и, поскольку уже приближалось лето, наверное, хотела к моменту родов оказаться в относительной прохладе своего стоящего на берегу моря дворца — тем более что там она в любой момент могла обратиться к лучшим в мире врачам. Что касается Цезаря, то он уже обдумал то, что хотел, и насытил свое воображение. Полностью удовлетворить его любопытство могла только исследовательская экспедиция; чтобы осуществить ее, пришлось бы перетаскивать суда по суше в обход порогов, на расстояние как минимум двадцать километров. Судя по режиму реки, истоки Нила находились гораздо выше по течению; легенда о гротах острова Филе, сколь бы поэтичной она ни была, не раскрывала тайну половодья. Что ж, он отложил поиски рационального объяснения этой географической загадки на будущее и, отбросив эмоции, решил: пора возвращаться в Александрию.