Клеопатра, или Неподражаемая
Шрифт:
Итак, едва Клеопатра оказалась на вершине, судьба уже начала втайне готовить ее падение. Чем выше ты поднялся, тем опаснее твое положение. Этот закон универсален, безжалостен: на вершинах долго оставаться нельзя. В старой римской пословице та же мысль выражена так: «Тарпейская скала находится рядом с Капитолием» [63] .
Кстати, уже в вечер первого (галльского) триумфа, когда Цезарь, в сопровождении семидесяти двух ликторов, направился к тому самому Капитолию, чтобы, в соответствии с обычаями, принести жертву Юпитеру, у него сломалась ось колесницы, что было дурным знаком. Диктатор упал, и ему удалось остаться невредимым — и сохранить достоинство — лишь, благодаря его легендарному
63
С Тарпейской скалы сбрасывали преступников. Капитолий — один из семи холмов; политический и религиозный ценгр Рима. — Примеч. науч. ред.
Римлянам, которые во всем видели указания богов (в том, например, что человек оступился, перешагивая через порог, или что ворон прилетел с левой стороны, или даже в простом чихании), это предзнаменование должно было показаться очень тревожным — тем более что инцидент произошел перед храмом, посвященным Фортуне, единственному божеству, к которому Цезарь испытывал некое подобие религиозного чувства.
Следовало ли понимать это так, что судьба вскоре отвернется от диктатора? Что Цезарь, после своих триумфов, будет обвинен в государственной измене и сброшен с отвесных скал, примыкающих к тому самому святилищу, где он собирался принести жертву Юпитеру?
Все знали, что диктатор не верит в предзнаменования. По этому поводу рассказывали десятки анекдотов; говорили, например, что однажды, когда Цезарь собирался предпринять какое-то важное начинание, прорицатель, который, следуя ритуальному церемониалу, извлек внутренности жертвенного животного, объявил, что у животного нет сердца и что, следовательно, диктатор должен отказаться от своего проекта. Цезарь даже не наклонился над животным, дабы самому удостовериться в истинности того, что сказал прорицатель. А просто ответил (не без высокомерия, ибо был, как-никак, великим понтификом): «Все будет хорошо, коли я того пожелаю, а то, что у скотины нету сердца, неудивительно» [64] . То есть он проигнорировал знамение, как делал и во многих других случаях, — и ничего плохого с ним не случилось.
64
Сердце у римлян считалось обитателем разума. Цезарь стал главой верховной жреческой коллегии — великим понтификом — еще в 63 г. до н. э. См.: Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей (пер. М. Л. Гаспарова). Божественный Юлий, 77.
Однако он знал, что большинство сограждан не разделяют его презрения к якобы несомненным знамениям. И знал также, что некоторые из его врагов подстраивают такие «знамения», чтобы напугать толпу и сдержать его, Цезаря, продвижение к вершинам власти. Поэтому он заранее предусмотрел возможность подобного инцидента и окружил себя эскортом из сорока слонов; а чтобы никакая случайность не нарушала той символической значимости, которую он намеревался придать своему восхождению на Капитолий, была приготовлена запасная триумфальная колесница.
И здесь, как на войне, он показал, что в совершенстве владеет самым утонченным из всех искусств, искусством использовать эффект неожиданности; итак, в сопровождении этого удивительного эскорта — такого же, какой, согласно легенде, окружал Диониса во время его триумфального возвращения из Индии, — Цезарь все-таки поднялся к святилищу, где, согласно обычаю, принес жертву Владыке богов.
Внутри храма, по слухам, его ждали приготовленные сенаторами подарки: каменная колесница, которую он должен был посвятить Юпитеру, и отлитое из бронзы изображение земного круга, на которое он должен был ступить. В посвятительной надписи о диктаторе говорилось как о полубоге. Однако мы не знаем, исполнил ли он этот не им предусмотренный ритуал. По некоторым сведениям, Цезарь предпочел сойти с колесницы у подножия Капитолия. Он поднимался на холм на коленях, преодолевая ступень за ступенью, а достигнув святилища, просто принес свою жертву, даже не взглянув ни на каменную колесницу,
Он поступил так из-за «дурного предзнаменования»? Или потому, что презирал почести, которыми, не столько по доброй воле, сколько желая польстить могущественному диктатору, осыпали его сенаторы? Как бы то ни было, когда церемония закончилась и Вечный город погрузился во тьму, Цезарь спустился с Капитолия в сопровождении своих слонов, на спинах которых теперь были укреплены огромные горящие факелы, — то есть, опять-таки, в образе Диониса, возвращающегося из Индии.
Понял ли Рим этот символ? Догадались ли люди, что Цезарь — в мужском, римском варианте — разыгрывает ту же роль, которую Клеопатра исполняла на Востоке, выступая в образе Исиды, хранительницы мира и его судеб? Вряд ли, да и стратегия Цезаря состояла, скорее, в том, чтобы, последовательно используя целую серию эффектов, дать римскому народу возможность постепенно освоиться с новой концепцией мира, которую диктатор собирался ему предложить. Так или иначе очевидно, что мизансцена со слонами была поставлена виртуозно — от нее захватывало дух. Она не только сразу же пресекла все слухи о неблагоприятном знамении, но закончилась подлинным апофеозом: когда пурпурный плащ триумфатора и колышущееся пламя факелов слились с распространившимся на полнеба заревом заходящего солнца.
И на протяжении всего того лета диктатор оставался Цезарем Великолепным — точно так же, как Клеопатра, восемнадцать месяцев назад, в Александрии, в продолжение всех роскошных празднеств и шествий, которые последовали за завершением войны, оставалась Единственной и Блистательной. Их триумфы, апогеи их жизненного успеха, похожи как близнецы. Эти двое и переживали их одинаковым образом: все заранее просчитывая, но искренне радуясь результату. Они были счастливы, но при этом не теряли головы. Потому что оба воспринимали эти безудержные демонстрации роскоши не как завершение пути к славе, но как грандиозное начало их общего проекта.
Мало кто в городе это понимал. И еще меньше было тех, кто отдавал себе отчет в масштабах их замысла. Однако самые проницательные сознавали, что Цезарь хочет превратить Рим в центр Вселенной.
Но Рим станет таким центром на миг, на один только миг, думала Клеопатра. Потому что Цезарь, она это знала, при первой же возможности выступит в поход против парфян. И тогда начнется последний этап завоеваний — покорение восточных рубежей Востока. В новом, таком огромном мире наверняка возникнет потребность в другой столице. Почему бы Александрии не взять на себя эту роль?
Там будет видно. А пока царица должна продолжать свою игру. Маневрировать, мгновенно реагировать на происходящее. Очаровывать императора. Смеяться. Выслушивать его пространные речи и отвечать одним метким словом. Удивлять его. Может быть, родить ему еще одного ребенка. Использовать в своих интересах малейшее проявление его слабости. Как всегда. Как раньше. Но сейчас это будет нелегко, потому что ее любимый мужчина уже не заперт вместе с нею в осажденном дворце. Перед ним распахнулся мир, его ждут дороги к последним тайнам бытия. И он очень спешит.
Однако Клеопатра, как и Цезарь, давно была к этому готова. И, как всякий настоящий политик, умела ловить удовольствия, как ловят счастливый случай: в любой момент, когда возникает такая возможность. На лету, ничего не упуская.
И потому все то лето их радость оставалась чистой, светлой, беззаботной, кружащей голову. Они не ведали страха. И не знали меры — ни в чем.
ЭКЗОТИЧЕСКАЯ ЖИРАФА
(июль 46 — начало 45 г. до н. э.)
Но безмерность была как раз по ее мерке, а величие Цезаря идеально соответствовало ее представлению о собственном величии. Как и ее возлюбленный, Клеопатра не обращала внимания на брюзжание некоторых аристократов, которые, замешавшись в толпу, ругали Цезаря за излишества и напоминали народу об обычаях предков, об их простой и воздержанной жизни: эти ворчуны так торопились попасть в пиршественные залы, что, несмотря на благородную кровь, порой гибли, задавленные до смерти в толпе…