Клеопатра
Шрифт:
— Нет, — Ирас замкнулась, не хотела говорить...
Ночью Антоний шатался по улицам Александрии, в разных вертепах угощали его дешёвым вином и вяленой рыбой, принимали как своего, он пьяно болтал с ними, да и они ведь не были трезвыми...
Она понимала всё равно, что истинного примирения с Антонием не будет! Она не могла забыть, как он унизил её; и Антос не забывал, помнил, и не мог потому истинно примириться с отчимом. А мог ли Антоний примириться с ней, со своей женой? Это так просто было, и пошло, и смешно. Потому
А Маргарита снова и снова звала в свою спальню Хармиану, растолстевшую почти чудовищно, волочившую опухшие ноги в мягкой обуви, но по-прежнему уверенную в себе, властную. Хармиана приносила мази в коробочках, жидкие снадобья в стеклянных флаконах. Царица сидела, запрокинув лицо. Хармиана пошлёпывала её по щекам, обмывала и обмазывала лицо и шею своей питомицы белым, розовым, зелёным... Царица закрывала глаза. Хармиана красила разными чёрными красками её седеющие волосы, брови, ресницы... Маргарита всё реже и реже смотрелась в зеркало. Апатичность и тревожность странно сочетались теперь в её натуре. Ей не минуло ещё и сорока лет, но она ощущала себя стареющей, изнурённой... Зрение её слабело. Можно было бы завести такие же линзы, какие были у Антония в Риме, но он давно уже не пользовался замечательными полезными стёклышками, спокойно передвигался в тумане близорукости и даже и не щурился. Однажды она спросила его, как же он передвигается, не видя, в сущности!
— Я чувствую, — ответил он. — А твоё лицо я вижу. Сам не знаю, как это получается, но я вижу твоё лицо!..
Он говорил уверенно. Он мог разлюбить её, но не мог расстаться с ней.
Тело её менялось. Груди сделались большими, будто опухли. Поверх платья она завешивала грудь ожерельями или накидывала большие платки, вышитые золотыми или серебряными нитями... Она посмотрелась в ручное зеркало и заметила тотчас на правой щеке тёмную коричневую круглую родинку наподобие лишая, уродующую лицо. И никакие снадобья Хармианы не действовали на этот нарост, не сводили его...
Антоний полагал армию готовой к войне. Все, какие возможно, корабли, то есть торговые корабли, переоборудованы были в военные суда. Он томился, и Маргарита видела, как он томится.
— Не лучше ли выступить первыми? — полувопросительно предложила она.
— Нет, не лучше! — Он ответил ей грубо, жёстко, отчуждённо. — Рим — это Рим!
— Ты боишься Рима? — Эта фраза вырвалась у неё невольно, проговорилась мягко, почти робко...
Лицо его сделалось злобным. Он круто повернулся и ушёл от неё...
Потом она поняла, что он... нет, он не боялся Рима... Он всего лишь сознавал, что если прежде ему доводилось участвовать в гражданских войнах Рима, то теперь ему предстояло стать врагом Рима! Не врагом Лепида, или Октавиана, или Брута, но врагом Рима!.. Он предал Рим! Даже убийцы Юлия Цезаря, Брут и Кассий, не предавали Рим. Они хотели изменить систему власти в Риме, то есть вернуть Рим назад, к республиканскому правлению, но они не предавали Рим! Никто не предавал Рим!.. Разве что Секст Помпей... Но Марк Антоний чувствовал себя истинным предателем Рима!..
И Маргарита понимала его чувства, угадывала их, но не знала, как утешить его... Моя беда в том, что я уже не молода и не красива!.. Я разучилась красиво улыбаться, я уже не в силах быстро бежать, не задыхаясь...
Он возвращался к ней. Они беседовали примирённо. Из канцелярии приносили царице для подписания незначительные распоряжения, указы, трактовавшие вопросы городского благоустройства. Он наклонялся низко, всё-таки близорукость мешала ему, он указывал на описки, на неуклюжие стилистические обороты, гордился своим знанием греческого языка. Она вспоминала, как он старательно отвечал когда-то на каждую филиппику Цицерона...
— ...вот это место прикажи переписать... — он тыкал кончиком пальца, — здесь должен быть такой оборот...
Иногда эти замечания умиляли её, иногда — вызывали глухое раздражение, нервическое желание огрызнуться, но она сдерживалась...
Впрочем, она знала, что и он полагается на интендантские способности и опытность Максима, так же, как и она.
Настроение Марка Антония портилось день ото дня. Маргарита представляла себе его сомнения. Он вполне мог хотеть вернуться в Рим, вполне мог хотеть вернуться к своей римской жене Октавии и помириться с Октавианом. Она надеялась, что Антоний не будет ей лгать. Она оказалась права. Он смотрел на неё отчуждённо и сказал жёстко:
— Я послал письмо Октавиану...
Неужели он ждал от неё вопроса «зачем?»?.. Она ведь тотчас догадалась, о чём это письмо.
Ты оставишь меня навсегда? — спросила она, сама удивляясь своему спокойствию.
— Оставлю! — произнёс он с мальчишеской грубостью.
— Хорошо, — она сохраняла спокойствие, — надеюсь, ответ придёт...
— Вести войну с Римом — безумие! — Он не уходил из комнаты. — У меня здесь самые сильные, боеспособные воинские части — пращники и копейщики. А Рим навяжет нам морской бой!..
— Не всё ли тебе равно? Я только хотела бы попросить тебя не участвовать в этом нападении Рима на Египет, тебе не стоит нападать на своих детей!..
— Антил не хочет покидать Александрию, — сказал он уклончиво.
— Антил — твой сын. Но если он останется, я не обижу его...
— Я пошлю другое письмо, я не должен возвращаться в Рим.
— Я не вправе приказывать тебе, — она невольно вздохнула...
Ночью они вновь, а этого долго уже не бывало, остались вместе...
Октавиан не ответил ни на первое письмо Антония, ни тем более на второе, которое опровергало первое. Зато совершенно неожиданно ответила бывшему мужу Октавия. Или Антоний мог ожидать её послания? Антоний показал письмо бывшей жены Маргарите. И она не могла не оценить внимательность и миролюбие Октавии. Октавия нежно и взволнованно просила бывшего мужа вернуться в Рим... «Дети помнят о тебе. Дочери и Юл любят тебя. Передай Антилу самые добрые пожелания от всех нас. Я умоляю брата не воевать с Египтом. Если ты всё же остаёшься в Александрии, разве так уж невозможны дружеские отношения с Римом?..»