Клеймо Дьявола
Шрифт:
После этой первой связи Гиллель неизменно предпочитал продажных женщин. И остался ли хоть один лупанар в столице, оргиях садизма которого он бы не поучаствовал? Были ли шабаши пьяных распутников, охваченных эротическим безумием, чуждые ему? В подпольных обществах изуверов, истощённых развратом, где единственным возбуждающим средством оставался кнут, его знали как завсегдатая, и его извращённые прихоти сделали ему имя в кругах самых явных вырожденцев и сластолюбцев. "Кто развратил вас, Гилберт?" И он ещё дерзал удивляться, что его никогда не любили?
Ему вдруг вспомнился разговор с Невером после смерти Виллигута. А как бордельные девочки оценивали его собственную душу? Хамал закусил губу. Они считали, что у тебя нет души, ясно осознал он. Ни души, ни сердца. "Кто развратил вас, Гилберт?" Да, он опоганил свою душу, и сегодня наваленная в неё грязь срослась с ней и стала её раковой опухолью. Душа разлагалась в нём. Но если похоти свои он мог бы оправдать слабостью плоти, то чем оправдать всё остальное?
Тогда, у Моозеса… Женщина, пришедшая к нему, не понимала ничего. Насколько он обсчитал её, тысяч на сто? Но ведь она была довольна суммой, которую он предложил, она и не рассчитывала на большее! Потом он узнал, что она — вдова с тремя малолетними детьми и продавала, чтобы выжить, последнее. А скольких ещё он обсчитал столь же бездушно и… бессердечно? Но разве запрещено блюсти свои интересы? Не запрещено. Запрещено, оказывается, после этого всего-навсего… исследовать божественные предикаты. А зачем подлецу божественные предикаты? Жил же он без них двадцать три года!
И дальше проживёт, подлец.
Нет, нет! Он не подлец! Он никогда не унижался до сплетен и низких интриг, и чёрных, свинцовых мерзостей не творил!
Не творил? Если был уверен в безнаказанности, то творил, а если держал себя в рамках приличий, то лишь потому, что был слишком высокомерен и горделив, слишком упоён своим умом, своим удивительным даром и презрением к другим…
"И труслив к тому же…" — издевательски пропищало у него над ухом. Он испуганно вздрогнул и обернулся.
Сзади была стена.
Да. Не подлец. Верно. На великие подлости он и вправду был… не способен? Ха, не решался. Не позволяла совесть? Смешно. Трусость. Для крупной, борджиевской подлости нужны, помимо попрания нравственности, смелость да размах. А с этим у него слабовато. Его уровень — мелкие пакости да трусливые мерзости. Предать женщину. Наблудить, обсчитать, обжулить. Сколько раз он, пытаясь утвердить себя, унижал других? А что терпели его слуги? Садист. Корыстный эгоист. Лжец. Трус.
Да разве только это? Он бездумно и насмешливо отрёкся от Бога своих отцов и лукаво дал слово быть верным другому Богу. И опять ложь. На самом деле, он не верил ни в Яхве, ни в Христа. Его настоящими богами были престиж, власть и деньги. Вот в них он тогда, и вправду, верил…
Уж лучше Борджа. Там хоть масштаб подлости внушает к ней некоторое почтение.
Между тем Вальяно спустился с кафедрального возвышения и замер перед аудиторией.
— Исходя из перечисленных выше требований к богословским воззрениям, легко сформулировать и основное определение Божественной сущности. Бог есть предельное совершенство в беспредельной степени.
После заседания Гиллель отказался от ужина с друзьями и, приказав заложить карету, отправился в город. Долго бродил по полусонным кварталам, спускался по глухим лестницам в кромешную тьму подвалов, стучался в ветхие дубовые двери, за которыми его узнавали, иногда — с неподдельным страхом, иногда — с отвращением и злостью.
Напоследок зашёл в городскую церковь. Поставил свечу на канун. Поднял глаза и на потемневшей фреске, изображающей Суд Божий, увидел крылатого архангела с золотой трубой. Белоснежные одежды струились, сливаясь с белизной облаков. Золотое свечение обрамляло пепельные волосы и строгое чеканное лицо с бездонными лилово-лазуритовыми глазами. На негнущихся ногах Хамал вышел из храма и взобрался в карету. В Меровинге появился только утром. Казался усталым и издёрганным, время от времени хмурился, и то и дело что-то неразборчиво бормотал под нос.
Впервые в жизни у него нестерпимо болела голова и мучительно ныло сердце.
…Лунный свет, холодный и мертвый, мерно лился сквозь цветные витражи церковных окон, расцветал в них и тут же окаменевал на мраморных ступенях лестничного пролета. Под арочным сводом, ведущим из ризницы, появился профессор Вальяно. Беззвучно ступая, он, казалось, взлетел вверх по лестнице и оказался у дверей в свои апартаменты.
Однако войти не смог.
На плитах у дубовой двери, загораживая вход, лежал, навострив уши, Рантье, а над ним, подпирая спиной дверной косяк, возвышался Сиррах Риммон. На мгновение они замерли, глядя в глаза друг другу. Взгляд Вальяно, лиловый и сияющий, только оттенил странное замешательство Риммона, который, быстро опустив глаза, пробормотал что-то невразумительное. Рантье, встав между ними, отчетливо тявкнул и начал скрести лапой дверь.
Вальяно усмехнулся и, дважды провернув ключ в замке, распахнул дверь.
— Прошу вас, Сиррах.
Риммон молча прошёл вслед за Рантье, проскочившим внутрь, едва дверь приоткрылась. Смущение Риммона было столь очевидным и тягостным, что Вальяно, разведя огонь в камине, предложил ему коньяк, но Сиррах, нервно похрустывая пальцами, поспешно отказался. Воцарилось молчание. Утонув в своём глубоком кресле, Вальяно молча ждал.
— Профессор, а… что такое…подлость? — блуждающий взгляд Риммона, не видя, обшаривал предметы в комнате, избегая только одной точки — светящихся синевой цикория глаз Вальяно.
— Вам нужна дефиниция? Охотно объясню, мой юный друг. Подлость есть неспособность поставить честь выше выгоды. Любой выгоды — телесных удовольствий, финансовой прибыли или престижа. Я выделил бы три типа подлецов. Первых — уверенных, что их подлость обыденна и жизненна. Затем застенчивых и совестливых подлецов, чьи мерзости смущают их самих, но выгода перевешивает смущение. Ну, и, наконец, просто чистокровных подлецов, не склонных себя анализировать. В среде подлецов благородство считается признаком дегенерации. Делятся подлецы и по степени ментальности: это или очень неумные люди, или… уж… до чрезвычайности несчастные. А это вам зачем, Сиррах?
— А совершенная хотя бы однажды подлость…как вы сказали… обязательно делает подлецом?
— Подлость для доброго человека — слабость и просчёт, для негодяя она — расчёт и свершение. Не думаю, чтобы Вы не видели разницы, Риммон.
— Но ведь в том-то и ужас, что можно иногда совершить подлость, не будучи подлецом… по крайней мере, не считая себя…. — Сиррах замялся. Вальяно с улыбкой почесывал за ухом Рантье, который умудрился устроиться в ногах профессора, положив голову ему на колени. — Не желая быть…