Клеймо
Шрифт:
– Я тебя предупреждал. Я говорил, что с тобой станется, а ты и слушать не захотела.
Красная мантия того же цвета, что язва на моей руке, и на подошве, на груди, на виске точно такие же раны. Моя кровь на его мантии. Это все он сделал со мной. Он. Он мне мерзок. Никогда не думала, что буду бояться человека, но теперь я понимаю, что больше всего меня пугает в нем именно то, что он – человек. У него знакомое лицо, у нас с ним столько прекрасных общих воспоминаний – и он так поступил со мной. Теперь я до смерти его боюсь. Я вижу в нем зло.
– Ох, Селестина, да не смотри на меня так. Можно
Молчи, приказываю я себе. Еще одно Клеймо – и все будет позади. Все будет кончено.
– Я пришел оказать тебе милость, Селестина. Покайся, признай вину, признай себя порочной – и я распоряжусь не клеймить тебе язык. Это самое скверное. Все так говорят.
Я пытаюсь покачать головой, но мешают ремни. Говорить с ним я не хочу. Я просто высунула язык, показывая, что готова принять Клеймо.
Все поражены. Дед взмахнул кулаком – не торжествуя, но в горьком гневе. Он хотел, чтобы я устояла. И раз уж я так далеко зашла, сдаваться теперь было бы нелогично. Никакой выгоды. Я чувствую, как слезы текут по щекам, но нет, я не плачу.
– Прижгите ей язык, – холодно распорядился судья и отступил на шаг. Мои родные отшатнулись от перегородки, не желая оставаться рядом с ним.
Они не могут успокоиться. Даже мистер Берри стучит в стекло, пытаясь привлечь внимание Кревана. Папа трясет стража, требует, чтобы тот вмешался, остановил это, в итоге они схватились прямо там, в камере. Никогда не видела отца в таком состоянии. Креван поворачивается и созерцает этот хаос.
– Выведите их отсюда! – вдруг кричит он.
В дверях возникает Фунар, по одному он выволакивает маму и дедушку. Мистер Берри следует за ними, на ходу что-то яростно втолковывая Фунару. Отец все еще дерется со стражем, врезал ему в челюсть, но тут Фунар вернулся – куда-то отвел остальных, в помещение для ожидания или даже в камеру, – он застал отца врасплох, вдвоем стражи скрутили отца и поволокли. Никого из зрителей не осталось.
– Господи! – шепчет где-то рядом со мной Джун.
– Ну же! – командует Креван.
Я тихонько ною, когда они раскрывают мне рот и вставляют кляп.
– Это недолго, лапочка, – говорит Тина, голос ее рвется от страха.
– Отойдите от нее! – гневно распоряжается судья.
– С вашего разрешения, сэр, я бы предпочла выполнять свои обязанности и оставаться возле нее, – возражает Тина, хоть голос ее все еще дрожит.
– Прекрасно.
Укол в язык. Язык словно растет, распухает во рту. Я задыхаюсь.
– Раз, два… Ожог.
Я не кричу. Не могу – язык не повинуется, – и я пытаюсь топать ногами, махать руками, но я крепко связана, не могу пошевелиться, только чувствую, как мое тело напрягается, словно пытаясь разорвать ремни, и слышу какой-то звук, чуть позже соображаю, что он исходит из моих уст, – хуже всякого крика, гортанный звериный вой, стон, откуда-то глубоко изнутри, боль, какой я в жизни не ведала, даже не думала, что такая бывает. Все бы отдала, чтобы никогда больше не слышать подобный звук, но он будет возвращаться вновь и вновь в страшных снах.
– Покайся, Селестина! – кричит Креван.
Я не могу
– Судья Креван, пора отвести ее в камеру, нужно заняться ожогами, – настойчиво говорит Тина. – Обычно все проходит гораздо быстрее. Нужно сейчас же начать лечить ожоги.
Ремень, удерживающий голову, расстегнули, я оторвала затылок от подголовника и посмотрела судье прямо в глаза.
– ПОКАЙСЯ! – громче прежнего возопил он.
Яростно качаю головой. Раз уж мы прошли весь этот путь. Поставлено последнее Клеймо. Что уж теперь признаваться в своих сожалениях, даже если я страшно жалею о том, что все это затеяла.
Освобождают мои руки, лодыжки. Торопятся и ради меня, и ради самих себя, мне кажется. Помогают мне встать, Тина поддерживает с одной стороны, Джун с другой. Барк начинает прибирать, прячет свое оборудование. Хотят поскорее меня увести. Я не могу сделать ни шага, к стопе все еще не вернулась чувствительность, да и ноги дрожат. Подкатывают мне кресло на колесиках.
– Прижгите ей спину! – распоряжается вдруг Креван.
Барк медленно оборачивается:
– Прошу прощения, сэр?
Тина и Джун замерли, глядят друг на друга во все глаза.
– Ты меня слышал.
– Сэр, она же сущее дитя, – шепчет Тина, и я слышу, как дрожит ее голос, слезы уже близко.
– Шевелитесь!
– Сэр, мы никогда не ставили Клеймо на спине, – тревожится Барк.
– Потому что ни разу не попадался человек, испорченный до мозга костей, как эта девчонка. Поставьте. Клеймо. На позвоночник.
– Не могу, сэр. Извините, но сначала нужно спросить у…
– Я – глава Трибунала, и ты будешь делать, как я велю, или завтра сам предстанешь перед моим судом. Пытаешься помочь Заклейменной?
Барк оцепенел.
– Пытаешься ей помочь?
– Нет, сэр! Нет.
– Так вперед. Клеймо на спину.
– Обезболивающее закончилось.
– Обойдетесь без него.
– Сэр, закон предусматривает…
– Я – ЗАКОН! – кричит Креван. – Именем Трибунала.
– Нет! – пытаюсь вскрикнуть я, но не выходит: язык распух и от ожога, и от анестезии, чувствую вкус крови, как она затекает в глотку. Закашливаюсь. Кричать не могу, только подвывать, но звук до того омерзительный, что я предпочитаю закрыть рот. И я вижу злобу в глазах Кревана, вижу, как он наслаждается всем этим. Нет уж, дополнительного удовольствия я ему не доставлю.
Со мной сейчас это сделают – нужно приготовиться. Забыть о том насилии, что разыгралось в комнате для родственников, о несправедливости, которая творится здесь. Не подпускать к себе страх за родных, обрести внутри себя тишину.
Тина и Джун развязывают тесемки халата, обнажая спину.
– Детка дорогая, прости меня, – бормочет Джун, сжимая мне плечо. – Что же это, господи…
– Хватит болтать, – командует судья.
Тина ласково берет меня за руку – левую, нетронутую – и крепко, словно от этого зависит ее собственное спасение, сжимает. К судье Кревану она повернулась спиной, скрывая хлынувшие слезы.