Клиент с того света
Шрифт:
— За что? — хмыкнул я.
— Да просто так, от нечего делать, — заявил Лагарди. Хмель ударил ему в голову. Знакомое состояние. Сперва тебе хорошо, окружающие вызывают исключительную симпатию. Ты готов обнимать и целовать первого встречного, потом что-то щёлкает в мозгах. Собеседник, казавшийся лучшим другом, внезапно начинает раздражать хуже скрежета гвоздя по стеклу. Как правило, кончается всё плачевно.
— Попробуйте, — предложил я. — Только не надейтесь, что я буду сидеть, сложив руки.
Минуту мы смотрели друг на друга, как два петуха в одном
— Извините, — внезапно опомнился он, — не знаю, что на меня нашло. Какие-то глупые мысли появились. На чём мы закончили?
— На том, что вы решили меня отделать.
— Да нет же, — поморщился Лагарди, — до этого.
— Сказали, что я хороший парень, и поплакались о злом роке, преследующем вашу семью.
— Злой рок, — попробовал на вкус фразу Лагарди. — А вы молодчина, нашли подходящее выражение. Злой рок. — Он усмехнулся. — Великолепно. Уловили самую суть.
— Ой, только избавьте меня от фамильных проклятий, историй, которым сто лет. Они хороши для бульварной литературы. Писатели обожают такие сюжеты. Они как готовые конструкции. Поменять один замок с привидением на другой, вместо призрака невинно убиенной покойной тётушки ввести разбуженный призрак дядюшки. Потом надо разоблачить убийцу, найти закопанные кости его жертвы, похоронить их со всеми причитающимися почестями. Интересно только в первые два-три раза, потом набивает оскомину. В жизни всё обстоит куда проще. Если господин А убил господина Б — это либо стечение обстоятельств, либо корысть.
— Вы столь меркантильны?
— Скажите, что значит это слово, и я отвечу.
— Напрасно издеваетесь, Гэбрил. Понимаю, что вы жить не можете без ёрничанья и иронии, но в случае Хэмптонов не обошлось без чего-то… — Он подыскал нужное слово. — Метафизического. Да, мы не самые худшие из аристократов, но чем-то предки наши прогневали высшие силы. Вспомните Альдера Хэмптона, его загадочную смерть от арбалетного болта.
— Не вижу ничего загадочного в смерти от арбалета: нажать на спусковой крючок, вжик и готово. Был человек, нет человека. К тому же я прекрасно понимаю тех эльфов, что его убили (если это действительно были они). Ваш Альдер попортил им немало крови и пыток не чурался: мог снять шкуру с живого. Не вяжется у меня его облик с образом рыцаря без страха и упрёка.
— А гибель Ораста, Джеральда, покушение на молодого Хэмптона? Обратите внимание, как мало прошло времени между этими событиями. Кто-то пытается стереть семью с лица земли.
— К чему такие сложности: караулить вас поодиночке, изобретать разные способы убийства. Проще было шарахнуть из пушки по родовой усыпальнице, когда вы все собрались, чтобы похоронить майора. Вы писатель, у вас богатое воображение. Это простительно. Более того — хорошим писателем, не обладая буйной фантазией, не стать. Вы ведь хороший писатель, Лагарди?
— Вы столь скептичны, — вздохнул он. — Да, меня считают успешным автором, я продаю книги тиражом больше, чем у половины остальных писак вместе взятых. Есть вещи, которыми я горжусь, есть такие, о которых хотелось бы забыть,
— Кое-что и мне известно, — кивнул я.
— Правда? — Глаза Лагарди округлились. — Он говорил, что когда-то давным-давно совершил ошибку, о которой раскаивается всю жизнь.
— Ещё бы, — хмыкнул я. — Сложно совершить государственную измену, а потом не раскаиваться.
— О чём вы, Гэбрил? Майор преданно служил его королевскому величеству, — возмутился Лагарди, и кажется, искренне.
— Что не мешало ему идти на сговор с баронами-мятежниками. Только случай не позволил майору открыть городские ворота бунтовщикам.
— Даже если вы говорите правду, Гэбрил, в чём я сомневаюсь, Томас имел в виду что-то другое. Оно связано с событиями, которые произошли задолго до мятежа. Я могу только догадываться, но кажется, речь идёт о периоде его службы в колониальных войсках. Он не любил вспоминать те времена, что само по себе странно. Обычно военные с удовольствием предаются воспоминаниям о горячих деньках.
— Мне тоже довелось служить в колониальных войсках. Поверьте, я с удовольствием вычеркнул бы из памяти эти годы.
— Что, действительно так неприятно? — участливо спросил Лагарди.
Неприятно?!! Хм, чего хорошего в том, что тебя, молодого совсем ещё парня, в сущности мальчишку, у которого молоко на усах не обсохло, отправляют туда, где люди гибнут едва ли не каждую минуту. Туда, где трава, деревья, кусты буквально кричат: «Ты чужой, уходи, пока цел», где за поворотом может оказаться засада, и не успеешь пикнуть, как кривой туземский нож выпустит кишки из твоего живота. Где укус мелкой твари, не больше клопа, прикончит быстрее сенной лихорадки, где улыбающийся смуглолицый человечек с жёлтыми зубами и впалой грудью, вызвавшийся в проводники, заведёт солдат в болото, кишащее кровожадными существами, способными одновременно душить, кусать и рвать на части несчастную жертву, а вокруг будет сплошное непроходимое болото, коварное, как оскорблённая женщина.
Лагарди по глазам угадал, что я могу сказать, и не стал настаивать на ответе. Нет, писатель ты мой, это нельзя объяснить словами, это надо пережить: побарахтаться в отвратительно пахнущей жиже, которая тянет на самое дно с такой силой, что трое товарищей не могут вытянуть из трясины; узнать о смерти хорошего друга, с которым делил котелок и последнюю краюху хлеба; проваляться на больничной койке в госпитале, не зная, доведётся ли увидеть следующий рассвет, а врачи будут проходить мимо с отсутствующим выражением, не желая откликаться на стоны и мольбы о помощи, и не потому, что их сердца зачерствели, а по той простой причине, что из лекарств остался только разбавленный до состояния воды спирт, а вместо бинтов — рваные полоски, сделанные из мундиров тех, кому не повезло или повезло, если посмотреть с другой стороны. Ведь смерть — тоже выход.