Клиентка
Шрифт:
— Тут — нормально.
Этот ответ ошеломил меня. Я переспросил. Он упорно стоял на своем:
— Вполне нормально.
Можно было подумать, что старик вычеркнул из памяти целый этап, просто-напросто сведя его на нет. Этих лет для него как бы не существовало. Он вел себя так же, как какой-нибудь испанский богослов, схваченный инквизиторами в разгар занятий, который после долгих лет, проведенных в тюрьме, и множества пыток продолжал прерванную лекцию со слов: «Итак, я говорил вчера…» Этот человек зачеркнул мрачный период своей жизни. Подобно господину Фешнеру.
В хорошем настроении старик порой давал волю прежним антипатиям, шутливо вынося приговоры. Такой-то политик? Его отец —
В этот раз господин Анри выражал свое состояние духа без вызова, но и без юмора. Он не оставлял мне никакой надежды на компромисс.
— Ничего особенного…
Еще раз медленно произнеся эти слова, старик вперил взгляд в пространство. Лишь сейчас я заметил в его глазах отблеск грусти, тронувшей мое сердце. Он поднялся, как бы красноречиво показывая, что разговор окончен. Его сын наконец присоединился к нам. Господин Фешнер тщательно сложил газету, убрал ее в карман пальто и покинул нас, чтобы вернуться к своему бдению наедине с телевизором, привычному для стольких стариков.
Я не раз бывал свидетелем закрытия магазина — подлинного священнодействия. Сначала запирались бронированные двери заднего входа, затем передние двери, после чего опускался тяжелый железный занавес с висячим замком, включалась система видеонаблюдения и полицейской охраны, и, наконец, приводились в действие различные виды сигнализации.
— Видишь ли, я держу здесь не сухофрукты, а рысий и соболий мех, — говорил Франсуа, как бы оправдываясь за все эти приготовления, слегка отдававшие паранойей.
Когда мне случалось заходить за своим другом в конце дня, он спешил закрыть магазин, чтобы отвести меня в «Бушприт», ближайшее, его любимое кафе, где бывали местные лавочники. Вообще-то кафе было два: то, куда он ходил, и то, куда он не ходил.
Даже здесь он не расстегивал воротничка своей рубашки. Как будто был готов сию минуту вернуться за прилавок, если бы вдруг появилась одна из его клиенток. Однако это не мешало Франсуа пребывать в добром расположении духа. Веселый нрав был исконной чертой Фешнеров, передававшейся в их роду по наследству. Если бы кто-то поинтересовался, чем занимается мой друг, он ответил бы, как обычно отвечал в таком случае, расплывшись в улыбке: «Мы испокон веку работаем со смехом».
И Франсуа принимался пересчитывать котов-оцелотов, опоссумов, бобров, сурков и всяких прочих белок с режущим слух еврейским акцентом, хотя обычно произношение у него было безупречное.
Некоторые посетители приветливо здоровались с моим другом. Представители всех сословий. Кафе было идеальной лабораторией, позволявшей испытать на практике волшебную силу места, где стираются всякие грани благодаря чувству локтя за стойкой бара. До определенной степени. Жители одного квартала, сравнимого по размерам с деревней, окликают друг друга по именам. Это может продолжаться годами. Но если кто-нибудь из соседей исчезает из поля зрения, разве кто-нибудь бьет тревогу? Эти люди встречаются каждый день и узнают друг друга, но что они друг о друге знают? Вероятно, лишь в силу неуместной учтивости всегда было принято считать обществом то, что являлось не более чем сборищем социальных
Пока я собирался с духом, чтобы все выложить Франсуа, к нам подсел один из завсегдатаев кафе.
Часом позже, в ходе беседы, я понял, что он торгует в ближайшей лавке под вывеской «Восемь отражений». Я думал, что этот человек по старинке работает шляпником, но он оказался зеркальных дел мастером. В их роду все были зеркальщиками. Казалось, в этом квартале на любом ремесле стояло клеймо генотипа. Так или иначе, господин Адре отчасти смахивал на фокусника.
Разговаривая, он размахивал руками с растопыренными пальцами. Все его части тела приходили в движение, как бы говоря, что сейчас состоится представление. Но подлинным представлением была речь господина Адре. Реплики превосходно отточенны, самые безобидные фразы удивительно искусно ритмизованны. Можно было подумать, что он шлифует остроты и анекдоты, как зеркала. Это производило тем больше эффекта, что зеркальщик употреблял их естественно, даже когда он заявлял, что потерял полдня, разбирая находки. Или когда упрекал Пруста за то, что он слегка переборщил, посвятив своей родне восемнадцать томов. Слог господина Адре был подлинным шедевром мастера в самом возвышенном значении слова. Я был потрясен. Воспользовавшись перерывом, когда наш собеседник отправился за стойку взять льда, Франсуа предупредил меня:
— Не восхищайся его эрудицией, он читает только словари и больше ничего. Словари цитат.
В самом деле, господин Адре был заядлым читателем афоризмов. Вернувшись, он снова расположился среди нас и выпалил, пуская мне пыль в глаза:
— Не придавайте значения тому, что я говорю: зачастую я не согласен с собственным мнением…
— Забавно, это напоминает мне что-то или, точнее, кого-то…
Зеркальщик откинулся назад и развалился на стуле; насладившись своим эффектным выпадом, он положил руку мне на плечо и произнес вполголоса:
— Поль Валери, браво! Но я решил заимствовать мудрые мысли, не ссылаясь на источники. Раньше меня упрекали в том, что я — педант. Конечно, все привыкли, что человек, работающий руками, путает Веласкеса с велосипедом. Так что теперь мне проще, я все присваиваю… Гм! А это уже цитата из меня самого!
Господин Адре ушел, покатываясь со смеху. Мы сказали друг другу: «До встречи». По-моему, это не было обычной данью вежливости. Я понимал, что встретил незаурядного человека, чье внешнее легкомыслие не столько маскировало, сколько подчеркивало блестящий ум и сложную натуру. Когда он удалился, я, не удержавшись, шепнул Франсуа:
— Даже его последняя фраза была чужой…
Друг посмотрел на меня со своей извечной добродушной улыбкой. Он спросил только: «Ну?..» — таким образом осведомляясь, что привело меня к нему в этот день. Я не очень-то себе представлял, как подступиться к теме, и выложил все залпом: Дезире Симон, архив, доносы, досье Фешнеров…
По мере того как я говорил, черты лица Франсуа все больше искажались. Он слушал меня молча, лишь изредка переспрашивал. Мой друг был ошеломлен.
Франсуа знал все, не отдавая себе в этом отчета. Эта история была семейной тайной. Хотя чего тут было стыдиться? В конце концов, его родственники были жертвами, а не палачами, гонимыми, а не гонителями. Вероятно, Освобождение оставило у Фешнеров горький осадок. Узники концлагерей, вернувшиеся домой, пришлись не ко двору. Все догадывались, что им не по себе, как будто они чувствовали себя лишними на празднике жизни. Люди старались не видеть того, что выражал их нечеловеческий взгляд. Их фигуры казались одним безмолвным криком. Как бы напоминанием о всеобщей вине и коллективной ответственности. Несколько позже, в Израиле, этих людей прозвали «мылом». Они вгоняли всех в краску.