Клинки императора

Стейвли Брайан

Вблизи Ашк-лан не производил большого впечатления, тем более ночью: три длинных каменных здания – спальный корпус, трапезная и зал для медитаций, – стояли с трех сторон квадратного двора, их бледные гранитные стены были, словно молоком, облиты лунным светом. Они жались к самому краю отвесного утеса, так что четвертая сторона двора зияла провалом, над которым виднелись небо с облаками и ничем не заслоняемые предгорья, выходившие к далекой степи на западе. Далеко внизу травяные луга уже наливались весенней цветочной кипенью – качались на ветру синие хелендеры, там и здесь виднелись купы монашкиных слезок, рябили в глазах крошечные белые узелки-на-верность. Однако ночью, под холодным

непроницаемым взглядом звезд, степь была невидима. Повернувшись к краю обрыва, Каден оказался лицом к лицу с огромной пустотой, неизмеримой черной бездной. Казалось, что Ашк-лан стоит на самом краю мира, прилепившись к отвесной скале, как часовой, караулящий великое ничто, которое вот-вот поглотит все существующее… Сделав еще глоток, Каден отвернулся. Ночь принесла с собой холод, и теперь, когда он больше не бежал, порывы ветра с Костистых гор рассекали его пропотевший балахон, словно ледяные ножи.

Чувствуя, как у него урчит в желудке, он повернулся к теплому желтому свету и тихим отзвукам беседы, лившимся из окон трапезной. Обычно в этот час, когда солнце уже зашло, а ночная молитва еще не началась, большинство монахов вкушали свою скромную вечернюю пищу, состоявшую из вяленой баранины, репы и сухого черного хлеба. Хенг, умиал Кадена, скорее всего, находился там же, вместе с остальными, и, если все пройдет удачно, Каден может быстренько доложить ему о случившемся, набросать по памяти рисунок увиденного и успеть насладиться трапезой, пока еда еще не остыла. Монастырская пища была куда как скромнее тех яств, что запомнились ему с детства, проведенного в Рассветном дворце, до того времени, когда отец отослал его к монахам; однако у хин была поговорка: «Голод – лучшая приправа».

У хин были поговорки на все случаи; их передавали от поколения к поколению, словно пытаясь таким образом восполнить отсутствие у ордена богослужений и формальных ритуалов. Пустому Богу не было дела до пышных обрядов, принятых в городских храмах. В то время как более молодые боги вовсю обжирались музыкой, молениями и приношениями, возлагаемыми на изысканные алтари, Пустой Бог требовал от хин лишь одного: жертвы. И на его алтарь полагалось класть не вино или богатства, но самого себя. «Ум – это светильник, – говорили монахи. – Задуй его».

Спустя восемь лет Каден до сих пор не очень понимал, что это значит, и учитывая, как нетерпеливо урчал его желудок, ему сейчас не особенно хотелось размышлять об этом. Толкнув тяжелую дверь трапезной, он ступил внутрь, и его окутал тихий гул разговоров. Длинное помещение трапезной было полно монахов: некоторые сидели за грубо сколоченными столами, склонив головы над мисками, другие грелись, стоя у огня, пылавшего в очаге в дальнем конце. Несколько человек были поглощены игрой в камни, глядя перед собой пустыми глазами, мысленно прослеживая линии обороны и атаки, разворачивавшиеся на доске.

Эти люди отличались друг от друга так же, как и страны, из которых они прибыли: высокие, массивные, белокожие эды с далекого севера, где море половину года укрыто льдом; жилистые ханны с покрытыми татуировками руками и предплечьями, как принято среди племен, населяющих джунгли к северу от Поясницы; было даже несколько зеленоглазых манджари, чья смуглая кожа была лишь ненамного темнее, чем у самого Кадена. Впрочем, несмотря на разницу во внешности, всех монахов объединяли суровость и спокойствие, рожденные жизнью в суровых и спокойных горах, вдалеке от комфорта того мира, в котором они начали свою жизнь.

Хин были малочисленным орденом; в Ашк-лане вряд ли насчитывалось более двухсот монахов. Молодые боги – Эйра, Хекет, Орелла и другие – привлекали к себе приверженцев со всех трех континентов,

у них были свои храмы едва ли не в каждом захудалом городишке: роскошные дворцы, позолоченные, устланные шелком. Некоторые из них могли поспорить с жилищами самых богатых министров и атрепов. Одному Хекету служило, наверное, несколько тысяч жрецов, и еще вдесятеро больше людей стекалось к его алтарю в надежде обрести смелость.

У менее приятных божеств тоже были свои приверженцы. Ходило множество историй о палатах Рашшамбара и кровавых служителях Ананшаэля, о кубках, вырезанных из черепов и сочащихся мозгом, о задушенных во сне младенцах, о темных оргиях, где страсть сочеталась ужасным союзом со смертью. Порой говорили, что лишь десятая часть из тех, кто входил в эти двери, возвращалась обратно. «Их забрал Владыка Костей, – шептались люди. – Сама Смерть взяла их себе».

Старшие боги, отдалившиеся от мира и безразличные к делам людей, имели меньше поклонников. Но тем не менее у них были имена – Интарра и ее супруг Хал Летучая Мышь, Пта и Аштар-рен, – и тысячи людей со всех трех континентов чтили эти имена.

Один лишь Пустой Бог оставался безымянным, безликим. По представлениям хин, он был старейшим, самым таинственным и могущественным из богов. Большинство людей за пределами Ашк-лана считали, что он умер или никогда не существовал. Кто-то говорил, что его убила Эйе, когда создавала мир, небо и звезды. Кадену это казалось весьма правдоподобным: за все годы, что он провел, бегая вверх и вниз по горным перевалам, он ни разу не встретил никаких следов бога.

Он осмотрел помещение, ища кого-нибудь из приятелей, и обнаружил, что из-за стола возле стены на него глядит Акйил. Рядом на длинной скамье расположились Серкан и толстяк Фирум Прумм – единственный из обитателей Ашк-лана, которому удавалось сохранить свои объемы, несмотря на бесконечную беготню, таскание тяжестей и участие в строительстве – все это требовали от учеников старшие монахи. Каден кивнул приятелю, отвечая на его взгляд, и собрался было пройти туда, но тут в другом конце трапезной заметил Хенга. Он с трудом подавил вздох – умиал наверняка наложит какое-нибудь наказание, если его ученик сядет ужинать, не доложившись. Что ж, оставалось надеяться, что пересказ истории о задранной козе не займет много времени, после чего Каден сможет присоединиться к другим и наконец-то получит свою миску похлебки.

Уй Хенг был человеком, которого трудно не заметить. Во многих отношениях он больше пришелся бы к месту в одном из прославленных питейных заведений Аннура, нежели здесь, в далеком уединенном монастыре в сотне лиг от границы империи. В отличие от остальных монахов, исполнявших свои работы в смиренном молчании, Хенг мурлыкал себе под нос, ходя за козами, распевал во все горло, таская на гору огромные мешки глины с отмелей, и выкидывал бесчисленные коленца, кроша репу для котлов в трапезной. Он умудрялся шутить, даже когда избивал в кровь своих учеников. В настоящий момент он развлекал собратьев по столу длинным рассказом, перемежавшимся замысловатыми жестами и чем-то наподобие птичьего посвиста. Однако как только он увидел приближающегося Кадена, улыбка сползла с его лица.

– Я нашел козу, – начал Каден без предисловия.

Хенг вытянул обе руки, словно преграждая дорогу словам, пока они не успели его коснуться.

– Я больше не твой умиал, – объявил он.

Каден захлопал глазами. Шьял Нин, настоятель монастыря, примерно раз в год назначал ученикам новых умиалов, но это никогда не происходило так внезапно. По крайней мере, не посреди ужина.

– Что случилось? – спросил Каден, охваченный подозрением.

– Тебе пора двигаться дальше.

– Прямо сейчас?