Клипер «Орион»
Шрифт:
— Именно. Уже идут разговоры среди офицеров. А теперь сядьте и молча обдумывайте, как будете выкручиваться. Я тоже хочу собраться с мыслями, мне, по всей вероятности, придется выступать в качестве свидетеля.
— Почему вы молчали?
— Не находил нужным. И по правде говоря, слегка жалел вас, не хотел расстраивать раньше времени. Теперь пришла пора подумать. Надеюсь, вы займетесь этим молча, а я тем временем немного отдохну в тишине.
— Какой эгоизм! — искренне возмутился барон фон Гиллер и уставился в иллюминатор.
— Вот и прекрасно, — сказал по без злорадства артиллерийский офицер.
Новиков оказался прав. Вечером пришел Феклин и, не скрывая радости, сказал:
— Ваше благородие, передайте своему квартиранту, что командир требует их на ферменную разделку.
Сердце у капитана-цурзее часто заколотилось, когда он вошел в кают-компанию. Во главе стола сидели командир, старший офицер, старший механик, радист, весело глядевший на вошедшего. Здесь же находились и другие офицеры, отец Исидор, несколько матросов. Скоро зашел и артиллерийский офицер и сел, понурив голову, на свое место за обеденным столом, рядом с гардемарином Бобриным, у которого был удивленно-испуганный вид.
Фон Гиллера подвели к «скамье подсудимого» — ящику из-под консервов, специально принесенному для этой цели, так как на корабле не было переносной мебели, все столы и стулья намертво привинчены к палубе.
— Садитесь, подсудимый! — четко сказал радист по-немецки.
— Все ото весьма странно. Какой-то фарс, — высокомерно сказал капитан, опускаясь на ящик. Раздался треск. Матросы засмеялись. Холодок пробежал по спине барона от этого смеха, он тоже слабо улыбнулся и, ища сочувствия, обвел взглядом присутствующих. Сочувствия он не обнаружил, только любопытство и холодную враждебность. За спиной у него стали два матроса. У них винтовки с примкнутыми штыками. Он вспомнил, что эти матросы шли за ним от самых дверей каюты, но тогда он не придал этому значения: корабль был военный и он часто видел матросов с винтовками.
Дело принимало скверный оборот, и он попросил командира объяснить, что все это значит. Тот ответил по-русски, а радист перевел:
— Вы находитесь в суде военного трибунала в качестве обвиняемого.
Фон Гиллер выразил недоумение: только сегодня он и все присутствующие здесь офицеры разговаривали с ним по-английски и великолепно понимали друг друга.
— Переведите: утром вы находились почти на правах члена нашего экипажа, хотя формально и являлись военнопленным, а сейчас мы обвиняем вас в шпионаже в пользу Германии и потому относимся к вам как к подсудимому. По законам нашей страны подсудимый может давать показания на своем языке, чтобы облегчить свою защиту.
Фон Гиллер далеко не был трусом, по сейчас перед явной угрозой смерти он еле держался на «скамье подсудимого» и попросил воды.
У него спрашивали имя, фамилию, год рождения, местожительство до призыва на флот, семейное положение — все как на суде. Старший офицер зачитал короткий обвинительный акт:
— Вам предъявляется обвинение в шпионаже и попытке нанести ущерб и даже уничтожить корабль и людей, которые спасли вас от смерти. Суд располагает доказательствами виновности подсудимого, бывшего командира немецкой подводной лодки У-12 капитана-цурзее барона Фридриха фон Гиллера.
Вызывались свидетели: юнга, матрос Феклин и еще радист, он же переводчик; были зачитаны четыре расшифрованные телеграммы, в одной из которых давались указания рейдеру захватить русский военный клипер «Орион» и действовать в отношении экипажа по своему усмотрению.
Вторая шифровка была донесением командира крейсера Рюккерта о том, что он «сближается с русским судном и захватит его в ближайшие сутки».
Третья шифровка — тоже донесение в штаб имперского флота — сообщала о печальном состоянии крейсера, потерявшего скорость вследствие изношенности машин и котлов, ограниченных запасов продовольствия и пресной воды.
В четвертой шифровке, переданной с подводной лодки У-32, курсирующей у берегов Британии, капитан Берман доносил об успешном потоплении тральщика.
Обвиняемый не признал себя виновным и довольно логично опроверг все обвинения. Он не знал и не мог знать, что где-то в океане находится крейсер, принадлежащий германскому военному флоту, телеграммы о русском клипере переданы, как заявил радист, Гамбургской радиостанцией. Последнее лишь свидетельствует о блестяще поставленной морской разведке, к которой он, капитан-цурзее
В конце судебного заседания подсудимый совсем оправился и на вопросы стал отвечать с улыбкой и сбивал свидетелей ловко поставленными контрвопросами.
— Прямо, как змея, из рук выскальзывает, — раздался голос Зуйкова. — Да что с ним время тянуть…
Командир призвал Зуйкова к порядку и объявил, что суд уходит на совещание для вынесения решения.
В своем салоне, за круглым столом, Воин Андреевич сказал:
— Плохие мы судьи. Обвинения рассыпаются. Нет неопровержимых улик. Я почти не сомневаюсь, друзья мои, в его виновности. Все же мы не можем оставить без внимания то обстоятельство, что обвиняемый не по своей воле попал к нам, и поэтому отпадает обвинение в «проникновении в воинское подразделение с умыслом сбора секретных сведений». Действительно, у него находилась часть шифра, но с ее помощью трудно составить вразумительное донесение. Даже невозможно! И хотя Герман Иванович уверяет обратное на основании своих действительно недюжинных математических способностей, все же подобное уверение не может служить доказательством в суде. Очень зыбко построены наши обвинения в том, что он проник в служебное помещение, то есть в радиорубку, с целью передачи шпионских сведений. Дело в том, что я разрешил ему посещать Германа Ивановича и слушать там в его наушники. Затем эта злосчастная записная книжка. Он говорит, что мог забыть свою книжку в прежний приход в каюту или потерять ее. То, что он так небрежно обращался с записной книжкой, якобы не придавая ей особой ценности, тоже говорит в его пользу. Понимаю, друзья, что вы сейчас думаете, слушая мою якобы оправдательную речь. Но мы обязаны строжайше подойти к решению о виновности. Безусловно, человек он не вызывающий особых симпатий, и все же так нельзя. Ведь мы должны или оправдать, или повесить его на рее как шпиона.
— Он бы нас не помиловал, — сказал старший офицер.
Старший механик Андрей Андреевич Куколь развел руками:
— Действительно, загвоздка! Будто бы и виноват, а улики зыбкие. Злосчастный шифр ведь у него неполный, да и никто не подтверждает, что он сочинял по нему телеграммы, так что я целиком согласен с мнением Воина Андреевича и думаю, что у нас пока нет оснований применять строгие меры. Вот так, господа! — Андрей Андреевич вспотел от волнения и стал вытирать лицо и лысину большим серым платком.
Старший офицер встал:
— Я все же считаю его виновным и требую смертной казни по закону военного времени. Такая мера необходима и для острастки наших соотечественников — авторов письма к адмиралу, а также как мера повышения дисциплины среди матросов, той части, что группируется вокруг Грызлова, Бревешкина, Брюшкова к. других, связанных с Новиковым.
— Я против таких мер, — сказал командир, закрывая лицо руками. — Получается, что мы следуем теории террора, выдвинутой этим бароном. Наш народ другой закваски. Может, вы и правы, Николай Павлович. Да не будем осквернять наш «Орион» черной тенью повешенного. На этот счет есть разные мнения, пусть это суеверие, да мы, моряки, суеверный народ. Давайте ограничим ему возможность передвижения по кораблю. Словом, выразим свое недоверие и спишем на берег при первой возможности. Дьявол его побери со всеми потрохами!