Клипер «Орион»
Шрифт:
— Впервые слышу, и как вы можете передавать это хамское отношение к офицеру?
— Но-но, Стива! Все надо знать о себе. Так, Феклин, передавая слова командира, говорил, что Мамочка считает вас отличным, многообещающим моряком. Правда, с ветерком еще в голове, увлекающимся идеями, но кто, говорит, не увлекается в его годы. Феклин еще добавил, — Новиков сказал, подражая вестовому: — «Чистая бумага наш Стива, пиши чего хошь!» Во какой вы непорочный. Между прочим, справедливо отмечалось мое плохое влияние на вас. Учтите и меньше вникайте в мои желчные рацеи. Ух и болтлив
Появление барона фон Гиллера на клипере оказало очень большое влияние на формирование личности Стивы. Барон фон Гиллер говорил при каждом удобном случае, что он, Стива, один из тех немногих людей славянского происхождения, которых необходимо привлечь для создания «великого общества». Бредовые идеи Гиллера Стива воспринимал как откровения пророка. Сам не зная того, он ощупью приходил к там же выводам, пленный немецкий офицер лишь ускорил этот процесс, избавил от раздумий, вложив в голову Стивы простую и ясную мысль, что люди не равны, есть господа, их не много, и есть рабы — их масса. Рабами, естественно, должны управлять господа, что и делалось испокон веков, но в последние столетия благодаря тлетворному влиянию социальных идей в мире нарушается гармония, пришла пора ее восстановить на новом, высшем уровне.
Единственное, с чем Стива не мог согласиться, так это то, что главенствующую роль в создании «великого общества», должны играть тевтоны, и сказал об этом Новикову. Артиллерийский офицер внимательно посмотрел на него:
— Если так дело пойдет и дальше, то вы перещеголяете немца. Вы еще не раскрылись полностью и для себя и для окружающих. Барон чрезвычайно прямолинеен в своп к действиях, питает презрение ко всему, что не соответствует его понятиям, ко всем племенам и расам, кроме арийской, почему-то нас, славян, он считает низшей расой, и это презрение, переоценка своих данных и недооценка окружающих чуть было не стоили ему головы. И еще он беспредельно нагл, в храбрости ему тоже не откажешь, но наглость — его отличительная черта. И еще, конечно, умен, только ум у него какой-то однобокий, как у всех маньяков. Ведь он даже вас провел и чуть было не использовал в своих целях!
— Когда?
— Скажу. Если бы вы не напились этого «мухомора» — напитка бога Шивы, то…
— Думаете, пошел бы на абордаж в бухте Тихой радости? Нет уж, извините!
— На этот раз извиняю. На абордаж бы он вас не погнал, вы были ему нужны для управления парусами клипера в случае его захвата. Ну как? Я не прав?
— Конечно! Я не мог пойти на явную измену, перейти на сторону пиратов!
— Врете, Стива. Перешли, если бы знали, что есть шансы очутиться на «Саффолке». Я наблюдал за вами, когда вы увидели барона на мостике среди англичан. Ну что?
Стива молчал, закусив губу. Как он ненавидел сейчас этого прозорливого пьяницу!
— Ну, не сердитесь, — как-то совсем мягко сказал Новиков, — вы же знаете, какой я циник, мало чего приятного нахожу в жизни, и все-таки кое в чем относительно вас я согласен с Мамочкой. Толстой где-то, не помню, писал, что нет абсолютно хороших и плохих
— Оставьте, Юрий Степанович, этот тон старой няни.
— Извольте, а посему выпьем…
Стива потянулся, сидя на диване, он еще никогда не казался себе таким сильным, смелым, удачливым. От его воли зависела судьба экипажа, корабля и его, Стивино, будущее. Он с силой ударил кулаками по пружинящей коже дивана, вскочил и, заложив руки за спину, зашагал по каюте — четыре шага от двери до Портовой стенки и назад к двери. Он репетировал свое первое появление на мостике в роли командира: «Матросы стоят на шканцах. Убраны все верхние паруса, и клипер торжественно движется по спокойному морю (в эту пору штормы здесь редки). Я останавливаюсь, глядя на озадаченные физиономии матросов, и говорю…»
В дверь заглянул Нефедов. Стива было накинулся на него:
— Какого черта! — Но тут же спохватился: нельзя обострять отношения с нижними чипами в такие минуты. — Ну, что? — спросил оп недовольным тоном.
— Да так. Думаю, может, чего надо…
— Спасибо, ничего пока. Постой! Зайди! Закрой дверь. Садись.
— Можем и постоять, но, раз приглашаете, можно и сесть, хотя, как вас стал нянчить, только лежишь да сидишь…
— Нянчить!?
— Ну не совсем нянчить, а все уход, как за дитём.
Стива опять чуть было не вспылил и, сдержавшись, сказал:
— Ты оставь это. Какая ты мне нянька! Вестовой — и только. Я уже давно должен ходить в звании лейтенанта, а если бы плавал не на этой деревяшке, то и старшего. В войну производство идет быстро… Конечно, не будь революции.
— Ничего, еще чины будут. Было бы на чем погоны носить.
— Ты что мелешь?
— Да как же, Степан Сергеевич, время-то, сами знаете. Герман Иваныч только что говорил, что у нас страшенные бои идут! Попадем в самое пламя, вспомним еще наш тихий клиперок, хотя и он уже стал не тихий.
— Ты что причитаешь, Сила? Я не узнаю тебя, бывало, слово не выдавишь из тебя, а сейчас — оратор!
— Сам удивляюсь. Будто язык подменили, и в голове мысля шевелится. Наверное, от пустой моей жизни. Когда был настоящим матросом, тогда думать было некогда, на реях наломаешься, до палубы доберешься, только и думы, как бы прикорнуть да чарки дождаться. — Нефедов повел рукой. — Да сейчас и все думать стали, потому многое самим решать надо. Раньше что — барин или староста рассудят, а теперь, выходит, сам должен решать, каким идти течением в жизни.
Стива насупил брови:
— И ты попал под влияние большевиков! В философию пускаешься! Вот что, Сила, запомни и другим передай, что все эти разговоры о Советах и какой-то особой свободе — пустое дело. Будет все, как в пятом году. Ни мы, ни союзники наши не дадим погибнуть России. Все будет, как прежде, конечно, более организованно и справедливо.
— Хорошо бы, Степан Сергеевич, — вестовой вздохнул. — Оно бы спокойней, да народ с узды сорвался, как говорит Зосима Гусятников, прямо удержу нету.