Клодина в школе
Шрифт:
Она совсем растеряна. Ничего не поделаешь, мне надо знать точно. Я подхожу к ней и беру её маленькие руки.
– О дорогая, расскажите, что ещё случилось! Неужели вы не поделитесь со своей бедной Клодиной, ведь позавчера я так расстроилась.
Но она явно взяла себя в руки и твёрдо решила молчать; постепенно успокоившись, она делает вид, что ничего не произошло, и глядит на меня лживыми и ясными кошачьими глазами.
– Говорю вам, Клодина, она оставила меня в покое и вообще очень добра ко мне. Знаете, она вовсе не такая плохая, как мы думали…
Что означает этот равнодушный голос и незрячий взгляд широко раскрытых
В первый и единственный раз мы серьёзно занимаемся с ней английским. С тяжёлым, готовым разорваться сердцем я перевожу целые страницы текста:
«У вас были перья, а у него не было лошади. У нас будут яблоки вашего кузена, если у него много перочинных ножиков.
Есть ли у вас чернила в чернильнице? Нет, но у меня в спальне есть стол…» и т. д. и т. п.
В конце урока эта чудачка в упор спрашивает:
– Клодина, дорогая, вы на меня не сердитесь?
– Нет, не сержусь.
И это почти правда. Я не чувствую гнева, лишь горечь и усталость. Я провожаю Эме и целую на прощанье, но она, подставляя мне щёку, так резко отворачивается, что я тыкаюсь губами почти ей в ухо. Какое чёрствое у неё сердце! Я стою под фонарём и смотрю ей вслед, мне так хочется побежать за ней. Но что это даст?
Я спала довольно плохо. Синячищи под глазами – тому подтверждение. Хорошо ещё, что это мне к лицу – к этому выводу я прихожу, разглядывая себя в зеркале и расчёсывая локоны (совсем золотистые сегодня утром), перед тем как отправиться на урок пения.
Я прихожу на целых полчаса раньше и не могу удержаться от смеха, когда вижу, что две подружки из нашей компании уже тут как тут. Мы внимательно оглядываем друг друга, и Анаис, одобрительно присвистнув, кивает на моё синее платье и прелестный передник. Сама она по торжественному случаю напялила праздничный фартук, красный, вышитый белыми нитками (в нём она кажется ещё бледнее), и тщательно уложила волосы в высокую причёску с завитками, почти падающими на лоб. Новый пояс чуть не до смерти стягивает ей талию. Она по-дружески замечает, что я плохо выгляжу, но я отвечаю, что усталый вид мне к лицу. Прибегает Мари Белом, как всегда шальная и взъерошенная. Она тоже постаралась, но вырядилась как на похороны. Кружевной воротничок с рюшками из крепа придаёт ей вид ошалевшего Пьеро в чёрном – и при этом она такая милашка со своими бархатными глазами и простодушным растерянным лицом. Двойняшки Жобер по своему обыкновению приходят вместе, они не кокетливы, во всяком случае, до нас им далеко; как всегда, они будут строить из себя паинек, а потом злословить. Мы греемся, сгрудившись у печки, и заранее вышучиваем красавца Антонена. Внимание, вот и он… Шум голосов и смех слышатся всё ближе, и в дверях появляется мадемуазель Сержан, за ней – неотразимый Рабастан.
Он поистине великолепен! На нём меховая шапка, и из-под пальто выглядывает тёмно-синий костюм. Картинно поздоровавшись, Рабастан разоблачается. Пиджак украшает роскошная шарлаховая хризантема; зеленовато-серый с белыми переплетёнными
– Девушки, – блеет Рабастан, – не передаст ли мне кто-нибудь учебник?
Дылда Анаис, чтобы обратить на себя внимание, быстро протягивает своего «Мармонтеля» и получает в награду преувеличенно-любезное «благодарю». Этот толстяк готов любезничать даже со своим зеркальным шкафом. Впрочем, зеркального шкафа у него нет.
– Мадемуазель Клодина, – обращается он ко мне с обворожительной (так он полагает) улыбкой, – я рад и весьма польщён быть вашим коллегой. Вы уже давали подругам уроки пения?
– Да, но они ни за что не хотят слушаться своей одноклассницы, – прерывает Рабастана мадемуазель Сержан, раздражённая его трепотнёй. – С вашей помощью, сударь, она достигнет лучших результатов. Иначе им не выдержать экзамена, ведь они ничего не смыслят в музыке.
Так ему и надо! Не будет переливать из пустого в порожнее. Мои подружки слушают с нескрываемым удивлением. Никогда ещё с ними не обходились так галантно – особенно их поражают комплименты, расточаемые льстецом Антоненом в мой адрес.
Мадемуазель Сержан берёт «Мармонтеля» и показывает Рабастану место, на котором застряли его новые ученицы; одни не могут продвинуться дальше из-за невнимательности, другие просто ничего не понимают (исключение – Анаис, чья память позволяет ей заучивать наизусть подряд и без искажений все упражнения по сольфеджио). Мадемуазель Сержан права, эти дурочки в самом деле «ничего не смыслят в музыке», почитая делом чести не слушать соученицу, то есть меня, – на предстоящем экзамене они наверняка провалятся. Подобная перспектива бесит учительницу: ей самой медведь на ухо наступил, и она не может обучать пению, равно как и Эме, не долечившая свой ларингит.
– Пусть сперва каждая споёт отдельно, – предлагаю я нашему новому наставнику, а тот так и сияет, наслаждаясь возможностью распустить павлиний хвост, – они все ошибаются, но по-разному, я ничего не смогла с этим поделать.
– Вот вы, мадемуазель…
– Мари Белом.
– Мадемуазель Мари Белом, не соблаговолите ли вы спеть это упражнение?
Это коротенькая простенькая полька, но бедняжка Мари – в высшей степени немузыкальная особа – ни разу не смогла спеть её без ошибок. Этот прямой наскок заставляет её вздрогнуть, краска бросается ей в лицо, глаза растерянно бегают.
– Сначала я просто отбиваю такт, и вы вступаете на первый счёт: ре си си, ля соль фа фа. Ведь правда ничего сложного?
– Да, сударь, – отвечает Мари, от смущения совсем потерявшая голову.
– Хорошо, я начинаю… Раз, два, раз…
– Ре си си, ля соль фа фа, – пищит Мари голосом осипшей курицы.
Всё-таки она умудрилась вступить со второго такта! Я останавливаю её:
– Нет, ты послушай: раз, два, ре си си… Поняла? Господин Рабастан сначала просто отбивает такт. Давай сначала.