Клодина в школе
Шрифт:
Полпервого: ученики уже появляются, а Эме всё нет! Я отказываюсь играть, сославшись на головную боль, и от волнения не нахожу себе места.
Но что я вижу? Они спускаются, пересекая двор; ужасная начальница держит Эме под руку – неслыханно! – и очень ласково с ней разговаривает. Мадемуазель Лантене, ещё слегка растерянная, поднимает на свою более высокую спутницу прекрасные безмятежные глаза. При виде эдакой идиллии моё беспокойство обращается в печаль. Прежде чем они подходят к двери, я выскакиваю вон, бросаюсь в самую гущу игроков в салки и кричу: «Я тоже играю!», как бы закричала «Пожар!» И, пока не зазвенел звонок, я, с трудом переводя дух, то от кого-то убегаю, то кого-то догоняю, всеми силами
Тут я замечаю Рабастана: он глядит через стену, с явным удовольствием наблюдая за беготнёй девушек, которые, кто бессознательно, как Мари Белом, а кто и нарочно, как дылда Анаис, сверкают красивыми или не очень икрами. Дамский угодник одаривает меня обаятельной, сверхобаятельной улыбкой; ответить ему я не решаюсь из-за подружек, но, приосанившись, встряхиваю локонами. Нужно же позабавить кавалера (хотя, по-моему, он от рождения бестактен и суёт нос в чужие дела). Анаис тоже его засекла и теперь высоко задирает неказистые ноги, чтобы ему было виднее, и хохочет, и верещит. Она и с волом будет кокетничать.
Всё ещё тяжело дыша, мы возвращаемся в класс и открываем тетради. Но через четверть часа появляется мамаша Сержан и на местном наречии уведомляет дочь, что прибыли ещё две ученицы. Класс бурлит: две «новеньких», которых сама судьба велела изводить! Мадемуазель Сержан выходит и просит мадемуазель Лантене присмотреть за нами. А вот и Эме, я пытаюсь поймать её взгляд и улыбкой передать ей свою нежность и тревогу, но она глядит неуверенно, и моё глупое сердце разрывается. Я наклоняюсь над своим трико с блестящей ниткой. У меня ещё никогда не спускалось сразу столько петель. Их так много, что мне приходится обратиться за помощью к Эме. Пока она размышляет, как помочь беде, я шепчу:
– Привет, лапушка, что случилось? Никак не могу с вами поговорить, вся истерзалась.
Она беспокойно оглядывается по сторонам и очень тихо отвечает:
– Я сейчас ничего не могу сказать. Завтра на уроке.
– До завтра я не выдержу! А если я заявлю, что завтра библиотека нужна папе и попрошу провести занятие сегодня вечером?
– Нет… да… попросите. Но быстрее идите на место, на нас глядят старшие девочки.
Я громко говорю «спасибо» и усаживаюсь за парту. Эме права: дылда Анаис не спускает с нас глаз, ей неймётся выяснить, что такое происходит в эти дни.
Мадемуазель Сержан наконец возвращается в сопровождении двух ничем не примечательных девушек – в классе некоторое оживление. Она рассаживает новеньких. Время еле ползёт.
В четыре, сразу после звонка, я подхожу к мадемуазель Сержан и выпаливаю:
– Мадемуазель, не могли бы вы разрешить мадемуазель Лантене дать мне урок сегодня вечером? Завтра у папы деловая встреча в библиотеке, и мы туда не попадём.
Уф! Я выдала это на одном дыхании. Мадемуазель хмурит лоб, пристально на меня глядит, после чего решает:
– Ладно, подите предупредите мадемуазель Лантене. Я бегу за Эме, она надевает шляпку, пальто, и я веду её к себе домой, сгорая от нетерпения узнать, в чём дело.
– Как я рада, что всё-таки заполучила вас. Говорите скорее, что стряслось.
Поколебавшись, она уходит от ответа.
– Не здесь, подождите, трудно говорить об этом посреди улицы. Через минуту мы будем у вас.
Я сжимаю её руку, но Эме не улыбается мне прежней милой улыбкой. Прикрыв за собой дверь библиотеки, я беру Эме в объятия и целую; мне представляется, что её, бедняжку, целый месяц держали взаперти вдали от меня – такие у неё круги под глазами, такие бледные щёки! Значит, ей пришлось несладко? Однако её взгляд кажется мне скорее смущённым, а сама она не столько печальна, сколько возбуждена. И потом, она целует меня как бы между прочим, а мне не нравятся небрежные поцелуи.
– Итак, давайте рассказывайте
– Тут нечего долго рассказывать! В общем, ничего особенного. Просто мадемуазель Сержан хотела бы… она считает… думает, что эти уроки английского мешают мне проверять тетради и мне приходится ложиться спать слишком поздно.
– Послушайте, не тяните резину, говорите начистоту. Она больше не хочет, чтобы вы сюда приходили?
Я дрожу от волнения и даже зажимаю руки коленями, чтобы они не ходили ходуном. Эме теребит обложку, та отрывается, Эме поднимает глаза, в которых снова оживает страх.
– Да, не хочет, но она не сказала этого так прямо, как вы. Клодина, послушайте меня немного.
Но я больше не слушаю, сердце моё разрывается от горя. Сидя на низкой табуретке, я обнимаю Эме за тонкую талию и умоляю:
– Милая, не бросайте меня. Если бы вы знали, какое это для меня будет горе. Найдите какой-нибудь предлог, придумайте что-нибудь, но приходите ко мне снова, не оставляйте меня. Одно ваше присутствие наполняет меня радостью. А вам со мной разве не хорошо? Неужели я для вас всё равно что Анаис или Мари Белом? Милая, приходите ещё заниматься со мной английским! Я так вас люблю… я говорила этого, но теперь вы и сами видите! Пожалуйста, приходите ещё. Не побьет же вас эта рыжая злодейка!
Я трясусь, как в лихорадке, и ещё больше нервничаю оттого, что Эме не разделяет моего волнения. Она гладит мою голову, покоящуюся у неё на коленях, и изредка вставляет прерывающимся голосом: «Моя Клодиночка!» Тут глаза её увлажняются и она лепечет сквозь слёзы:
– Я всё вам расскажу. Какое несчастье, вы надрываете мне душу! Так вот, в прошлую субботу я заметила, что мадемуазель Сержан со мной любезней обычного, и подумала, что она привыкла ко мне и теперь оставит нас обеих в покое, – я обрадовалась и повеселела. А потом, к концу вечера, когда мы за одним столом проверяли тетради, я поднимаю голову и вижу в её глазах слёзы: она смотрела на меня так странно, что я растерялась. Она тут же встала и пошла спать. Весь следующий день она окружала меня всевозможными знаками внимания, а вечером, когда мы остались одни и я уже собиралась пожелать ей спокойной ночи, она вдруг спрашивает: «Значит, вы действительно так любите Клодину? И она, разумеется, отвечает вам взаимностью?» Не успела я рта раскрыть, как она, рыдая, опустилась на пол у моих ног. Потом взяла мои руки и наговорила мне столько всякого, что я просто оторопела…
– Чего «всякого»?
– Ну например: «Дорогая, разве вы не видите, что убиваете меня своим равнодушием? Ах, милочка, неужели вы не замечаете, как сильно я вас люблю? Эме, я так завидую этой безмозглой Клодине, ведь она с приветом, а вы так с ней нежны… Не отталкивайте меня, полюбите хоть чуть-чуть, и я буду для вас такой нежной подругой, что вы и представить себе не можете…» И она словно насквозь прожгла меня взглядом.
– Вы ничего ей не ответили?
– Ничего! Я не успела! Ещё она сказала: «Или вы думаете, что этими уроками английского языка вы приносите Клодине пользу, а мне радость? Я слишком хорошо знаю, что вам там не до английского, я готова рвать на себе волосы каждый раз, когда вы уходите! Не ходите туда больше, не ходите! Через неделю Клодина забудет об этих занятиях, а я буду любить вас такой любовью, на которую она не способна!» Уверяю вас, Клодина, я уже не соображала, что делала, она словно заворожила меня своим безумным взглядом. Вдруг вся комната закружилась, у меня помутилось в глазах, две-три секунды, не больше, я ничего не видела, слышала только, как она в панике причитает:. «Какой ужас… Бедняжка! Я испугала её, как она побледнела! Эме, дорогая!» Лаская, она помогла мне раздеться, я тут же забылась таким глубоким сном, будто весь день прошагала… Клодиночка, ну что я могла сделать!