Клокотала Украина (с иллюстрациями)
Шрифт:
С первого взгляда Кривоносу показалось что-то знакомое в лице утопленницы — с горбинкой нос, раскинувшиеся крыльями брови, светлые волосы. Он вздрогнул и весь подался к распластанной на земле женщине. От страшной мысли, которую он до сих пор старался отогнать от себя, лицо утопленницы двоилось в глазах, и он никак не мог в него вглядеться. Он протер глаза, посмотрел вокруг: панок в рогатой шапке уже ушел с паперти, за ним исчезли и пахолки. Кривонос снова посмотрел на женщину. Теперь он не нашел в этом восковом лице дорогих ему черт, но тут же подумал, что смерть, возможно, исказила его, и, как бы ища подтверждения, он вопросительно посмотрел на окружающих. Русый парубок уже лежал на земле, уткнувшись лицом в пыль и схватившись руками за голову. От удара плетью рубаха на спине лопнула. Он вздрагивал от рыданий.
Кривонос поднял его на ноги и внимательно всмотрелся в мокрое от слез, совсем еще молодое лицо.
— Что здесь случилось? Что за женщина? — спросил он, готовый уже услышать страшную для себя весть.
Парень печально качал головой и прижимал кулаки к груди. Глянув на утопленницу, он снова схватился за взъерошенную голову.
— Зося! Зося! О проклятые, о проклятые!.. Дайте мне его!..
Толпа снова окружила их стеной, и люди зашумели.
— За панскими собаками больше ходишь, чем за своими детьми.
— Пан собаку пожалел, а женщину на поругание выставил...
— А что случилось? — снова спросил Кривонос. Его тревога понемногу утихла: на правой щеке у женщины белел давнишний рубец, которого не было у Ярины.
— Уже и любить друг друга нельзя без денег.
— «Плати куницу [Так назывался выкуп за разрешение жениться], — говорит пан. — Тогда и жениться разрешу». А где же его заработать, тот злотый, когда хлоп изо дня в день на барщине?
— Очень ему был злотый нужен! На блудное дело подбивал дивчину. А Зося блюла себя честно, хотя и в покоях служила — может, слыхали? — у пана Щенковского. Так он, подлюга, силой ее взял. «А теперь, говорит, я тебя еще и ославлю». Обрезал девушке косы и на посмеяние выставил у церкви, чтобы ей плевали в глаза.
— А я бы отстояла, да и пошла, — сказала женщина с суровым лицом, — люди бы над катом смеялись, а не надо мной.
— У кого какой норов, — ответил ей старичок. — Ни за что искалечил, да вдобавок еще и в глаза плюют. Сердце не камень.
Парубок стоял над утопленницей на коленях и, как заведенный, безумно отгонял рукой мух. Плотно сжатые губы со следами присохшей пены сдерживали крик, который рвался у него из груди. Кривонос спросил:
— Пахолок?
Парубок поднял голову и, увидев перед собой казака, промолчал.
За него ответил кто-то из толпы:
— Ну да, пахолок! Пана Щенковского.
— Вот какая вам честь от пана. Где он сидит, этот пан?
— На Драбовке. Ну, это такой пан, что на десять миль вокруг духу его боятся.
— Таскал волк, потащат и волка. Слушай, парубче, если хочешь отплатить своему пану за Зосю, хорони ее и приходи вон к тем возам, которые под разбитой вербой. — И Кривонос бросил в шапку, лежавшую на земле, несколько серебряных монет.
Парубок, увидев такую щедрость, хотел поцеловать казаку руку, но Кривонос сурово сказал:
— Ишь что сделали с человеком! Как прозываешься?
— Яцько Здирка, — поспешно ответил пахолок.
Кривонос посмотрел на его разбитые лапти, на латаную спину и горько улыбнулся.
— Будешь Яковом Дыркой прозываться. Это больше пристало тебе... На возах найдешь еще семь Яковов, все одинаковы: как бьют — плакать не дают. — И он пошел дальше.
— А то, что я поляк, — ничего? — бросил вдогонку Яцько Здирка, в глазах которого засветились уже мстительные огоньки. — Кого же спрашивать? Кто ты будешь?
— Буду крестным отцом твоего пана. А спрашивай Савву из лесу, Гайчуру, — бросил через плечо Кривонос, не останавливаясь.
VIII
Казак Захарко Драч жил на хуторе Пересветном в одной миле от Драбовки. Вокруг лежали хутора пана Щелковского; на землях сидели его хлопы, которые отрабатывали за это барщину, платили оброк, подымное [Подымное – налог с дыма, дымовой трубы], покопытное, зверьевое, осыпь и рыбное. Захар Драч был вольным казаком, а казаки никогда не подчинялись пану, податей не платили, и потому хутор Драча для Щенковского был как бельмо на глазу.
На ярмарке Захарко Драч купил себе жеребца, привязал к возу и направился домой.
Путь лежал через Драбовку, но, чтобы посмотреть на свои поля, Драч объехал слободу степью. Драбовка была разбросана по буграм и выглядела, как нищий в заплатах: маленькие хатки стояли облупленные, соломенные крыши ободраны ветром, улицы заросли сорняками. Еще более жалкий вид имели люди, которые попадались навстречу. Они были худые, черные и угрюмые.
Панский хлеб почти весь уже стоял в стогах, а на маленьких хлопских нивках до сих пор жито было не сжато, и, хотя сегодня был праздник, драбовцы с самого утра гнули спины в поле. А тут еще падеж скота начался.
— А почему это вы, пане Драч, здесь едете? — спросил крестьянин, присевший отдохнуть на меже. — Разве дорогу забыли?
— Да в Драбовке такой народ, — ответил Драч, — не видишь — душа мрет, увидишь — с души рвет. Теперь так: чем дальше, тем ближе.
Крестьянин проводил казака злым взглядом и громко сказал:
— Высматривает, что бы еще себе захватить.
Возле панского двора Драча обогнала бричка, в которой сидел Щенковский. Казак предупредительно снял шапку, но Щенковский, не отвечая на приветствие, крикнул:
— Продавай коня!
— Для себя купил, вашмость. Змей, а не аргамак!
Жеребец в серых яблоках дико поводил налитыми кровью глазами и не мог устоять на месте.
— Кобылу с лошонком дам и деньги верну.
— Зачем мне деньги? А кобыла и у меня есть, вашмость.
— Так, так, хлоп уроджоного шляхтича уже не хочет уважить. Ну, так ты еще пожалеешь!
Щенковский покраснел, огрел жеребца плетью и, поднимая пыль, покатил к себе. Драч тоже разозлился и сердито, но так, чтобы его не услыхали в бричке, крикнул: