Клон
Шрифт:
Я попробовал представить себе машину времени в «стекляшке» на Цветочном бульваре. Мне всегда казалось, что там не высокие энергии и компьютеры, а нечто вроде редуктора и трансформатора. Простое что-то. И что собрать ее можно дома. Поставить в темной комнате и путешествовать. Все эти кварки и теория относительности — большое шарлатанство. Нет этого ничего. Как нет никакого абстрактного искусства. Может быть, и СПИДа никакого нет. Есть большие корпоративные заговоры. Мозгокрутов ученых, искусствоведов, врачей и адвокатов. Чтобы откачивать субсидии и обирать народ гонорарами. Я пил сладкий портвейн под полуфабрикатские котлеты, а три времени, как три шестерни, вращались на призрачных осях. И чем больше я пил, тем быстрее они вращались. Они передавали друг другу вращение, страх, надежду. Они передавали любовь. Но вот незадача. Когда настает время для этого, шестеренки проскальзывают, зубья попадают не в свои впадины, рвутся призрачные нити. Трамвай «двоечка» катит по рельсам вокруг города. Кажется, там было по пути три площади. Как три шестерни. Как три солнца. Как три времени. И шестерня, сошедшая с оси, рвет и калечит попавшую под нее плоть…
— Извините. Этот столик у меня заказан.
— Что?
— Заказан столик. У меня постоянные посетители ждут.
Действительно, они ждали. Я посмотрел на часы и обнаружил, что слегка опаздываю. Наверное, в Шереметьево уже волновались.
Официантка была несколько растеряна. Она не смотрела мне в глаза, а я забыл расплатиться, но мне никто не напомнил. Только в метро я полез в карман рубашки и обнаружил там отложенный на эту «стекляшку» стольник. Следовало его немедленно потерять или потратить, так как нельзя брать ворованное. Это ничего, что у нас все украли. Нужно расплачиваться по счетам, и тогда когда-нибудь с нами расплатятся за все.
В самолете мне сунули газету «Защитник Отечества», напечатанную совсем недавно в Грозном. Я раскрыл ее.
«Чеченская демократия возможна как конституционная теократия, ибо чеченский народ глубоко набожный, и его сознательная воля тысячелетиями формировалась на основе идей покорности единому Богу и принципа совещательности».
«…На нефтепроводах отмечены многочисленные врезки нефтеворов. В октябре при перекачке из мест добычи на перерабатывающие предприятия из 6176 тонн до заводов дошло лишь 1246».
«Более двадцати человек погибли в селах Цацан-Юрт и Гёлдаган в огне пожаров на самодельных котлах по перегонке нефти в бензин и солярку. Столько же получили ожоги различной степени тяжести. Сейчас в этих двух населенных пунктах Курчалоевского района до тысячи нефтяных „самоваров“ по кустарному производству нефтепродуктов».
Белые облака скрыли землю, солнце плыло справа по борту. В самолете в последний раз я был лет десять назад, и оттого, наверное, произошло смещение времен и мне привиделся на том конце пути постылый советский аэропорт с аквариумом зала ожидания, набитым людьми, где очереди в кассу и автоматы с газированной водой.
В Махачкале по залу слонялись несколько человек. Аэропорт больше походил на военную базу. Стволы, каски, береты, шапочки и бэтээр при въезде. Нас ждали.
В Чечне
Я откинулся на спинку сиденья. Наши «Жигули» шли третьими, «рафик» и «Нива» впереди, «ХАЗ» замыкал. Женщина, сидевшая справа от меня, — жена заложника. На вид лет семьдесят, значит, на самом деле пятьдесят. Такие приключения здорово старят. Журналист справа от нее и представитель Конгресса русских общин — на переднем сиденье. В «Ниве» Хачилаев с охраной, «рафик» набит под завязку дагестанцами, «УАЗ» — терра инкогнита. На блокпостах проверяющие отскакивают от него, едва начинается проверка. Это вселяет надежду. Власть есть власть в любой ситуации и на любой территории.
Камуфляж, маска, бронежилет, автоматы наперевес. Мои документы проверяются от и до. Но теперь они не паленые. Я сам за себя ответчик, а поручитель — вот он, в той машине, что впереди. Тем не менее каждый раз лицо мое раскладывается на точки, признаки и расстояния, чтобы ненароком зацепить что-то из ориентировок. Цвет глаз, шрам или родинку. Характерными приметами не обладаю. Зачем лечу на огонек свечи? Ради женщины. А есть ли она? А может, и нет ее вовсе. Есть полуистлевший труп, слегка прикопанный и обглоданный собаками. Или сумасшедшая старуха в ауле, на огороде, с миской кукурузной каши наполовину с помоями и долгой воспаленной памятью о «конвейере». Там все братья — и хохол, и араб, и чеченец. Но, как бы то ни было, я найду ее или то место. Окрестности, прекрасные и однообразные, эти мне уже осточертели. Я закрываю глаза.
— Четыре тысячи овец угнали из этого района в прошлом году, — рассказывает корреспондент Костя, — четыреста голов крупного рогатого скота, лошадок сотни полторы.
— Материал, что ли, писал? — спрашиваю я.
— А то.
— А как район-то называется?
— Ногайский.
— Ногайский, — повторяю я, — красивое название. А расскажи мне что-нибудь.
— Да ты же газеты читаешь.
— А кроме газет?
— Да все примерно так. А что не так, лучше не говорить. Меньше знаешь, дольше живешь.
— Мудро.
— Я тут работаю вахтовым методом уже полгода. Месяц я, месяц друг мой Колька Ежеватов. А обстановка фронтовая. Скоро вдарят по нам из всех калибров. Выстрелы, взрывы, угон машин, заложники. У Чечни территориальные претензии к Дагестану. Они считают своим Ауховский район.
— А люди-то богато небось живут?
— Это они при большевиках жировали. В семье народов.
Водитель, дагестанец, хмыкает и оборачивается.
— Чего головой вертишь, Махмуд?
— Да ничего, проскочили коммунизм и не заметили.
— То-то же.
— Восемьдесят процентов населения за гранью нищеты. Десять тысяч беспризорных детей. Организованных преступных группировок примерно столько же.
— Я не ослышался? — спрашиваю я.
— Он прав, — подтверждает Махмуд.
Опять блокпост, и опять. Все ближе к границе и все тревожнее. Разбитое шоссе уходит в горы, и мы развлекаемся поворотами на серпантине. Снега нет, дорога хорошая, и появляется солнце. Наверное, это не самый худой знак.
— Только не ходите на блокпост, умоляю, — говорит Кафар, глава администрации аула. На соседнем блокпосту его власть заканчивается. Там уже другой «генерал». Кафар толстый и добродушный. В джинсах и кожаной куртке, как комиссар. Ему бы еще буденовку или бескозырку. В голове моей каша и смешение времен. Мы уже на территории Чечни. На покосившемся сарайчике надписи зеленой краской: «Аллах акбар» и «Таможенный пост». Буквы неровные, с подтеками.
Бетонные плиты, сжавшие дорогу так, что может пройти только одна машина, с кусками торчащей арматуры.