Клон
Шрифт:
— Тебя бы сюда в середине лета. Места бы живого эти твари разнообразные на тебе не оставили. Такого в СПб не встретишь.
— Да что я, в лесу никогда не был?
— Был, конечно. Только не в этих джунглях. Хочется тебе стать жуком прелестным на этих травах?
— Жуком мужественным. Жуком-победителем.
— Вот дадут наши по Чечне дефолиантами, и конец твоей мужественности.
— А дойдет до этого?
— А сам как думаешь?
— Думаю, дадут. А мировое сообщество?
— А не пошло бы оно в жопу.
— Присоединяюсь.
Я
Время привала еще не пришло, но Старков велел остановиться. Где-то вдалеке прошелестел в небе истребитель. След белый отчетливо виднелся. За ним второй, немного ниже. Но это было полбеды.
— Вертушка. И как не вовремя. — Он выругался долго и неопрятно.
Мы скатились во впадину. Потом еще ниже, заползли под травяной свод и стали ждать.
Вертолет тихо появился из-за хребта и медленно, с нарастающим гулом возник над лугом. Повисев с полминуты, он методично, квадратно-гнездовым способом пропахал зону ответственности, километров десять на десять, изыскивая что-то. Наверное, с неба помятая трава хорошо различалась. Но мало ли кому нужно тут блукать. Может, это звери. Один матерый, другой на обучении и воспитании. Старков был явно озабочен. Наконец винтокрылая машина поднялась, покрутилась еще, поводила мордой и ушла через перевал.
— Быстро вставай. Сейчас самое неприятное. Идем через пустошь. Все как на ладони. Если бы вышли час назад, нам конец.
— Да кому мы тут нужны? И мало ли кто ходит.
— Вперед, я сказал. Дистанция двадцать метров. Не отставать и не приближаться. Если что, уходишь в луга. Все понял?
— Все.
— Вперед.
Мы шли по лишайникам, мхам, мелкому кустарнику. Впадина между двумя гребнями тянулась километра четыре и потом еще столько же. Старков не замедлил своего движения ни на миг. И обошлось. Я просто упал на мох под сводом пещеры. Не пещеры — так, естественного укрытия. Но это был рай.
Лес
То, что казалось несбыточным, запредельным счастьем, — произошло. Мы вошли в лес. Смрадный подвал, сырой и безнадежный, «часовые любви», лепешки кошмарные и бесконечный суп казались вещами вечными. Застолья после не воспринимались. Был только подвал, а после лес. Потом провал в памяти. В оперативной. Я похудел килограммов на семь-восемь, запаршивел, смирился с нежитью. Но весенним утром двухтысячного года Старков вывел меня к лесу.
А он был не таким, как тот лес, между Ладогой и Балтикой.
Я прижался щекой к кривой сосне, обнял ее, потерся лбом. Я снова жил.
— Ну что, бедолага, хорошо тебе? — спросил Славка.
— Хорошо, дяденька.
— Тогда гляди в оба. Здесь все не так, как в России. На севере. И помни: мы идем по нейтральной территории. Здесь нет никого. Но в любое время могут появиться. Потом, здесь схроны чеченские, бункера. Я знаю не обо всех. Что-то могли сымпровизировать во время моего отсутствия.
— Ты что, начальником штаба был у них?
— Вроде этого. С сосной кончай целоваться. Проводим осмотр оружия, поправляем вещмешки, переобуваемся.
Автомат короткий, с глушителем, рожки и гранаты в клапанах разгрузки. Про все мне Славка рассказал, провел неполную разборку, заставил меня повторить нехитрые манипуляции, особо долго втолковывал про гранаты. У самого Старкова в мешке и для подствольника начинка, остроконечная. Прицел ночной, разобранная винтовка снайперская, патроны поделены поровну, и мне откровенно тяжело. Но свежий воздух и армейская тушенка с лепешками сделают свое дело. При столкновении с чеченами или с русскими я не должен делать ничего, просто прикрывать спину своему ведущему и стрелять только по его приказу, а если такого не успеет последовать, то действовать по обстоятельствам, попытаться выйти из боя, отлежаться, выходить потом к русским и говорить то, что затвержено и заучено. Не более того, а пока мы идем по чужому лесу, и я поражен его содержанием и формой.
Мы вошли в лес с севера. Здесь сухо, ветер прохладен, пейзаж прост и отчетлив. Кривые сосны и еще более кривые березы. Потом понемногу начинают появляться осина, клен, ива, наконец и дуб. Он тоже не русский какой-то, тонковат и не совсем прям. Потом в подлеске обнаруживается можжевельник. Мы делаем первый привал. Прошло два часа. Пот не течет по моему лицу. Организм подсушен тюрьмой. Первая влага на лице дурная. Это все еще выходит лишняя вода. Пот пойдет после, обильный и жестокий, тот что съедает глаза. Но это еще не совсем сейчас, и идти вроде бы не очень затруднительно.
— Нарвать не хочешь травки? — спрашивает Старков.
— Зачем?
— На водке настоишь. Пить будешь в СПб. Угощать кого.
— Сплюнь, дядя. До СПб далеко.
— Да брось ты. Ближе, чем ты думаешь.
— У нас своего можжевельника полно.
— Этот слаще. Ну, пошли дальше.
— Слушаюсь.
А склон ниже был весь желт.
— Что это?
— Рододендрон. Чувствуешь, доносит?
Пахло резко и приторно. Потом ветер сменился, и запах ушел. Потом опять вернулся.
— Двигаем быстрей отсюда. Потом голова будет болеть. Ядовитый он. Сблевать можно.
— А мне нравится.
— Не все, что нравится, можно в рот класть. Или не во все вкладывать.
— Вам виднее.
— Вот не вложил бы в свое время, быть бы мне сейчас без напарника.
— Так у тебя и приключений бы меньше было.
— Не скажи.
А лес продолжал поражать меня своей изысканностью. Часа через три, после второго привала, начались цветочные поляны. Ландыши, огромные, крепкие, еще пионы. А вот высокие розовые кусты и Старков не сумел опознать. К вечеру начались мхи и на них обильные листья брусники. Осенью бы здесь оказаться. Но от мысли этой стало нехорошо и неспокойно.