Клуб грязных девчонок
Шрифт:
– Ты кого-нибудь нашла?
– Сколько за это платят?
– Зависит от того, сколько проделано работы. Я рассказала ей все от начала до конца. Эмбер выслушала и ответила:
– Буду рада помочь, Лорен. Обычное дело. Нас стараются втянуть в криминал. Это глобальный план европейцев по уничтожению нашего народа.
Я сочла несвоевременным возражать ей и говорить, что Амаури скорее всего не индеец. В Доминиканской Республике и Пуэрто-Рико испанцы извели всех индейцев подчистую. Пусть считает, что он Raza, какая мне разница.
– Поговори с ним сама, – предложила я. – Он
Амаури беседовал с ней по-испански минут пятнадцать. И так быстро, что я не поняла и половины. Только разобрала, что он дал свой адрес и правильное написание фамилии. А потом вернул мне трубку.
– Ну как? – спросила я.
– Зачислен. Он мне подходит. Только ты прочло следи, чтобы он все исполнял. Я пришлю электронную почту с требованиями к члену нашей уличной команды.
– Спасибо Эмб-Квикэтл.
– Не за что. Всегда рада помочь nuestra gente [171] . Кажется, он славный парнишка.
«Кажется, он славный парнишка»… Я была рада это слышать. Ни одна другая sucias не сказала бы такого об Амаури.
Мы попрощались. Амаури улыбался. Он снял пейджер, раскрыл его перочинным ножом и разбил внутренности.
– Что ты делаешь?
– Ухожу. – Он поднялся, сверкнув ослепительной улыбкой. – Ты меня убедила: я начинаю новую жизнь.
171
Наш человек (исп.)
ЭЛИЗАБЕТ
Я как-то перестала размышлять о том, насколько трудно иммигранту. В последнее время волна иммигрантов так возросла, что мы забываем, сколько нужно мужества, чтобы проститься со своим домом, своим языком, друзьями и родными – и сколько испытывают от этого страха и отчаяния. Но в самом деле, как непросто некоторым из нас начинать новую жизнь – не знаешь, как заплатить в магазине в кассе, послать письмо, разобраться со счетом и заказать в институтском баре «Маргариту».
Наконец я ушла. На это потребовались месяцы. Надо было посмотреть, повлиял ли скандал на мой рейтинг. Оказалось, что в конечном счете нет. Люди по-прежнему смотрели нашу передачу. Но он повлиял на меня. Я больше не хотела оставаться в новостном вещании. Особенно в телевизионном – считала пустой тратой времени. И вот ушла. Без колебаний.
Пока я работала перед камерой, Джон Ярдли, потный от нервов, ходил из угла в угол, словно посаженный в клетку мокрый зверь. А потом пригласил к себе в кабинет. Он уже чувствовал, что назревало – у меня больше не лежала душа к этой чуши.
Когда я сообщила ему о своих планах, Джон подошел к окну и посмотрел на группку придурков, которые никак не могли уняться со своими протестами. Каждое утро как штык являлись под окно. Неужели им не надо ходить на работу? На противоположной стороне улицы такие же идиоты трясли плакатами в мою поддержку. Они приходили сюда с такой же настырностью. Здесь, в центре Бостона, я стала объектом моральной войны между крайне правым крылом христиан и крайне левым крылом гомосексуалистов. Об этом сообщалось даже в национальных новостях – только прибавлялось число манифестантов. Больше всего меня коробили двое голубых, которые являлись в полной красе – в образе огромнейших, волосатейших, отвратительнейших на свете баб. Мне их выходка никак не могла помочь.
Я все чаще вспоминала о Колумбии и размышляла, не вернуться ли мне туда.
Я не знала, как успокоить свое сердце при виде расстроенного Джона – потненького, толстенького новостного директора-коротышки. На что нужны такие мужичонки?
– Рейтинги, – начал он и вынул из стола подшивки за четыре месяца. – Если сравнить, сразу видно, что они растут. Кто бы подумал, что скандал пойдет нам на пользу? Разве что лесбиянки? И мои приятели?
– Мне об этом не обязательно говорить.
– У нас нет предрассудков, связанных с вами. Мы здесь все такие же, как вы, Лиз. Ваши друзья. Я пошутил.
– О!
– Да, черт возьми! Не могу поверить, что вы уходите. Мы всегда были рядом с вами, несмотря на… Вы нам кое-чем обязаны.
– Несмотря на что?
– Недавние баталии. Я только об этом. Отправляйтесь домой и спите хоть с собакой. Мне безразлично, что или кто вас трахает. Я занимаюсь новостями, и меня интересуют только рейтинги. А рейтинги идут вверх. Людям просто разговаривать с вами, понимаете, что я имею в виду? Не могу сказать отчего – по причине вашей сексуальности или ханжеского отношения к религии – такое тоже нравится. Это Бостон, Лиз. Либеральность. Но вас любят. Я не спрашиваю за что. Иногда мне объясняют, иногда нет. Одним вы не нравитесь из-за вашего произношения, другим – потому, что обесцвечиваете волосы. Есть тысяча причин не любить вас. Но большинству вы по душе. И вы нам нужны. Прошу вас.
– Извините.
– Хотите, мы сделаем вас продюсером? Или режиссером? Скажите, как нам удержать вас? Мы сделаем все, что угодно.
Я недолго раздумывала. Мне казалось огромным облегчением никогда здесь больше не появляться. Музы побуждали меня заняться чем-нибудь иным, лучше распорядиться своей жизнью. Я хотела писать стихи. В Колумбии. Хотела вернуться домой.
– Нет, спасибо, – ответила я. – Я ценю ваше отношение, но намерена покончить с этим занятием.
– Подумайте.
– Простите, нет.
– Лиз, вы же понимаете, вам предстоит работа по другую сторону камеры. Вечных ведущих не бывает, если только вы не Баба Вава или не Кэти Курик. Несколько морщинок, двойной подбородок, прядь седых волос – и все. Обычное дело.
– По-моему, вы меня не поняли. Я больше не хочу иметь никакого отношения к новостям.
– Займитесь продюсированием. Нам нужен человек вроде вас.
– Вроде меня?
– У вас большой опыт. Много хороших идей. И вы говорите по-испански.
– Извините, Джон. У меня возникло ощущение, что пора распорядиться своей жизнью по-другому. И оно возникло с тех пор, как мы взяли себе рекламу: помните – баритон вещает: «Мы освещаем погоду, как новости, потому что погода и есть новости». Но все равно, спасибо.