Клуб неисправимых оптимистов
Шрифт:
Все рассмеялись и загалдели, так что звонок услышал я один.
— Папа, кажется кто-то звонит в дверь.
— Я ничего не слышал.
В наступившей тишине прозвучало несколько длинных звонков.
— Открой, Мишель. Кто бы это мог быть в такой час?
— Наверное, консьержка, — предположила мама.
Я открыл дверь и окаменел от ужаса: на пороге стояли четыре жандарма в форме. Появился папа.
— Что вам угодно, господа? — спросил он и положил руку мне на плечо.
— Мсье Поль Марини? — спросил пожилой жандарм.
— Собственной персоной.
— Мы ищем Франка Марини.
— Франка? Его нет. Он в Алжире. Проходит военную службу.
— Ошибаетесь,
— ?..
— Что происходит? — спросила подошедшая мама.
— Не знаю. Они говорят, что Франк дезертировал.
— Быть того не может.
Жандарм достал из планшета пачку листков и начал читать, взвешивая каждое слово:
— Мы действуем на основании судебного поручения, выданного господином Онтаа, военным следователем постоянно действующего трибунала вооруженных сил САЗ… [119]
119
Северо-Алжирская зона — одна из частей поделенного Алжира во время войны 1954–1962 годов.
На «САЗ» он споткнулся — видимо, не знал, что это такое. Я почувствовал, как папины пальцы еще крепче сжали мое плечо. Жандарм взглянул на напарника, тот поднял брови, и он продолжил чтение:
— …выдавшего постановление на арест Франка Филиппа Марини, родившегося двадцать пятого мая тысяча девятьсот сорокового года в Четырнадцатом округе Парижа, а также ордер на обыск его жилища.
Служители закона вошли в квартиру, и мама поспешно закрыла за ними дверь. Гости потребовали объяснений, все заговорили разом, перебивая друг друга, трудно было понять, кто кого и о чем спрашивает и кто на какой вопрос пытается ответить. В коридоре возникла толчея. Дедушка Делоне упомянул о связях в министерстве, чем раздражил старшего по званию, и тот сказал, что отметит это в рапорте. Нам велели вернуться в гостиную и поставили одного из жандармов у двери. Остальные трое начали обыскивать квартиру в присутствии моего отца. Мы стояли, молчали и переглядывались. Мама сказала что-то на ухо Морису, и мы стали тихо переговариваться. Минут через десять в дверях появился один из тех, кто рылся в наших вещах. Велел коллеге переписать личные данные присутствующих и попросил Мориса следовать за ним.
— Но почему? Я не имею к Франку никакого отношения.
— Прошу вас, пройдемте!
Через какое-то время Морис вернулся и сообщил, что жандармы хотели знать, какие вещи принадлежат им с Луизой, а какие нет, поскольку мама поселила их в комнате Франка. Появились папа и жандармы — обыск закончился. Они собрали все папки, тетради, книги, журналы и записную книжку, сложили в пластиковые мешки и запечатали красным воском. Папа подписал протокол изъятия, и ему вручили повестку: двадцать седьмого декабря он должен явиться в жандармерию казармы Рейн и дать показания.
— Какие именно показания? — спросила мама.
— Насчет вашего сына, мадам.
— Все предельно просто: я не получала никаких известий о сыне после его отъезда в Алжир и не желаю ничего о нем знать.
Старший офицер оказался в затруднительном положении. Он посоветовался с одним из напарников, и тот кивнул.
— Если вы согласны, я могу записать ваши показания немедленно.
Они устроились в кухне, освободив немного места на столе. Папа спросил, не хотят ли они что-нибудь выпить, и жандармы согласились на кофе, но от еды отказались. Папа рассказал нам, что один из жандармов, блондин, записал их показания от руки, но сам никаких сведений не сообщил, заявив, что жандармерии ничего не известно.
— Ход делу дал следователь в Алжире. Свяжитесь с ним. У вашего сына серьезные проблемы. Обычно выдается распоряжение о розыске, а на него выписали ордер на арест. Если знаете, где он, или можете как-то связаться, убедите его сдаться властям. Его все равно поймают. Рано или поздно всех ловят.
Они ушли так стремительно, что ошеломленный дедушка рухнул в кресло, не понимая, что это было — ужасная реальность или дурной сон. Луиза села рядом и принялась поглаживать ему руку. Морис повторял как заведенный: «Не могу поверить!» Мария более чем некстати поинтересовалась, можно ли подавать мясной пирог, и мама немедленно ее спровадила. Все были ужасно подавлены, даже мы — дети, хоть и не знали, что такое военный трибунал, ордер на арест и обыск. Нашу тревогу усиливал страх и растерянность взрослых. Мы инстинктивно чувствовали, что семье грозит катастрофа, что опасность связана с войной и с тем, что от нас скрывают. Нет ничего хуже четырех жандармов, решивших нанести вам визит во время рождественского ужина. Я вспоминал наше с Франком прощание в венсенском бистро и не мог понять, почему он дезертировал. Как рассказать об этом Сесиль? Морис сел за стол:
— Дети, собирайтесь, мы не должны опоздать к мессе.
Мама подошла к папе и сказала:
— А ведь я тебе говорила… И оказалась права.
— О чем ты?
— Это твоя вина!
— Ничего подобного! Я ни в чем не виноват! И ты не виновата! И Франк не виноват! Во всем виновата война.
— Проклятые коммунисты задурили ему голову своими гнилыми идеями. Если бы ты вмешался, ничего бы не случилось!
— Ты бредишь! Я запрещаю тебе так говорить!
— Ты не можешь ничего мне запретить, все это — твоя вина!
Мы ждали возражений, крика, взрыва, но папа просто смотрел на маму непонимающим взглядом, потом его глаза увлажнились, он понурил голову, открыл шкаф, взял пальто и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.
— Ты перегибаешь палку, Элен, — недовольно произнес дедушка. — Поль тут ни при чем. Догони его.
— Ни за что!
— Выбирай выражения. Ты слегка на взводе. Вам бы следовало поехать отдохнуть.
— Папа, это…
— Довольно! Возьми себя в руки. Думаю, все сыты? Собираемся и выходим! Праздник закончился.
— Мишель, чего ты ждешь?
— Мне не по себе, мама.
— Устрицы! Его желудок их не переносит.
— Он выпил слишком много белого вина, — заметила Луиза.
— Белое вино в его возрасте? Немыслимо.
— Ты поил его вином, Морис?
— Он уже взрослый. Ну, выпил один бокал.
— Два, — уточнил я.
— Это чистое безобразие! — возмутилась Луиза. — О чем ты думал, Морис?
— Иди ложись, — велела мама. — Я дам тебе соды.
Я улегся на диванчике. Ко мне подошла Жюльетта. Я думал, сестра хочет меня утешить, но она наклонилась и прошептала с радостной улыбкой:
— Ты умрешь от отравления.
Они ушли — с похоронным видом и тяжелым сердцем, а я еще минут десять лежал, изображая недомогание, хотя притворяться больше не требовалось. Времени у меня было довольно, целых полтора часа. Я оделся, осторожно открыл дверь и прислушался: в доме царила тишина. Я спустился по лестнице, не зажигая света, чтобы не привлекать внимания консьержей, и оказался на морозной улице. Ветер закручивал в воздухе снег, редкие прохожие поднимали воротники и прибавляли шаг.