Клубок 31

– Слышишь? Можешь ли ты слышать хоть что-нибудь, кроме собственного голоса? Вряд ли! Но я всё равно скажу…

– Что происходит? – шепчу я.

– Ты ещё не знаешь, где оказался, как, впрочем, и все… никто не знает, где ты. Ведь тебя на самом деле не существует, тебя нет – ты потерял себя. Потерял, как теряют счастье в бесконечной череде серых будней. А кем становится человек, если у него нет даже себя?

– Пустотой… –

– Но ведь даже у пустоты есть своё место, а у тебя нет… тебя нет…

Я удивлённо смотрю на то место, где должно быть её лицо.

– Так что же мне делать?

– Найди себя! Отыщи свои следы и, не теряя из виду, следуй за ними.

– Где же мне искать? С чего начинать свои поиски? Подскажи мне!

– Загляни внутрь себя, только там найдёшь ответ. Смотри по сторонам, замечай оттенки собственных чувств, желаний и мыслей – они приведут тебя к ответу. Найди себя! Ты должен сделать это, иначе будешь бесконечно блуждать между двумя мирами. Пока ты ни жив, ни мёртв, тебя не сможет принять ни один из миров: ты везде будешь чужим. Найди следы…

– Я не понимаю…

– Прошлое, настоящее и будущее, жизнь и смерть, иллюзия и реальность неразрывно сплелись, смешались, став единым целым. Теперь ты должен распутать их, собирая по крупинкам себя, чтобы в конце пути ответить на вопрос.

– Какой вопрос? – я всё ещё пытаюсь хоть что-то понять.

– Ищи следы… Найди себя… Ответь на вопрос…

Последние слова раздались, будто издалека. Казалось, голос терял последние силы. Я понял, что погружаюсь в темноту.

Во мраке были размешаны холод и спокойствие…

Я умер?

Хм-м… Я – умер.

Я умер, и ничего в этом плохого нет. Просто так получилось…

Бывает так с некоторыми. И будет с каждым. Тут уж ничего не поделаешь. Нет, и в самом деле, ну что тут можно сделать, если умер?

Интересно, как это – умереть? А никак!

Просто ничего не чувствуешь, кроме холода и спокойствия.

Спокойствия…

Теперь я понимаю, почему бабушка так спокойно относилась к моим переживаниям и неудачам. Она всегда была спокойна, глядя на меня своими глубокими, умными глазами. Вернее будет сказать, глубокими, мудрыми глазами со множеством морщинок вокруг них. Смотрела, улыбалась и была спокойна. И мне вдруг тоже становилось спокойно. Видя её такую, бабушку, я всегда, всегда успокаивался. Вне зависимости от величины моей проблемы. Просто я понимал, точнее, даже чувствовал, глядя на бесчисленные морщинки и на спокойствие в глазах, что всё будет… ну, если не хорошо, то хотя бы так, как должно быть.

И я думал, именно потому что, она старенькая (а старенькая – значит, много прожила, много прочувствовала и поэтому многое может, по крайней мере, мне так казалось), бабушка знала, что вот так оно и будет – холод и спокойствие. Зачем тогда переживать?!

А почему холодно? Ведь я же умер! Мне, по идее, не должно быть холодно. И холод какой-то неестественный. Скорей, даже не холод, а зябкость. Если вообще есть такое слово – зябкость.

Так вот, я – зябну. Это когда кожа покрывается пупырышками, а тело начинает немного дрожать.

В отличие от холода, зябкость – это не неприятное чувство. Оно никакое. Холод – неприятен, зябкость – никакая. Всё понятно.

Но иногда зябкость бывает нужным чувством.

Например, когда просыпаешься рано-рано утром в детском лагере, где-нибудь возле моря, допустим в Анапе, а за окном – ноябрь. Так вот, просыпаешься, а в комнате стекло выбито. И ты под одеялом. Вспоминаешь вчерашний вечер, как пил невкусную водку, как ждал и боялся, но потом всё-таки решился, как с молоденькой воспитательницей танцевал, какая она близкая и тёплая. И хорошо так. И ты под одеялом, окно выбито, Анапа… ноябрь… И зябко, когда под одеялом. Нос из-под него высунешь – холодно. И обратно под одеяло, чтобы зябко было. А в туалет-то хочется…

Точно также и мне сейчас – зябко.

Я лежу на своей кровати, в своей квартире. Мёртвый, но сердце при этом колотится. Иногда мне начинает казаться, что… жалко, что оно бьётся. Хочется, чтобы замерло и больше не мешало наслаждаться смертью, не раздражало своими надоедливыми тук-туками. Чтоб сердце остановилось, и я мог спокойно, ни на что не отвлекаясь, себя оплакать.

Всё-таки редко когда приходится оплакивать себя. Не жалеть, а именно оплакивать. Жалеем мы часто себя. Мы уже привыкли к этому чувству. Для кого-то оно является всей жизнью, единственным смыслом и способом существовать.

Если бы я был жив, то сказал, что для меня это привычно – жалеть себя. А так как меня уже нет, то остаётся только – это БЫЛО привычно.

Сейчас же я буду оплакивать всего себя – душу, что мечется где-то очень далеко; тело, где пока ещё теплится жизнь (но это ненадолго); людей, когда-то важных для меня и составлявших смысл моей жизни…

Но теперь это всё позади, все ненужно, всё неважно…

Лежу на кровати, глаза закрыты. Так лучше, когда темно.

Открываю их – передо мной потолок.

И полумрак. Ведь прежде чем умереть, я задвинул шторы. Последнее, что я сделал в этой… ой, уже в прошлой жизни – это задвинул шторы. Чтобы было темнее. Ведь гибель приходит в темноте. Обязательно, где смерть, там темно. Так кем-то заведено.

Даже в детстве, ещё не зная, что это такое, ещё не столкнувшись с ней, мы догадываемся, что тьма – это и есть смерть. И боимся её.

Это знание приходит вместе с жизнью. Животное знание. Такое же, как и умение дышать, чувствовать, бояться.