Кляксы на лице
Шрифт:
Чувствовал оледенелые пальцы рук; оледенелые пальцы ног. Что-то кололо кончики ушей, и казалось, мертвенный холод проник даже в мою голову: нормально думать больше я не мог. Мысли не витали там, как раньше, теперь они ползли, словно люди волокли безжизненные ноги по грязной земле; словно и там всё продрогло. Мысли ели шевелились. И не было там мыслей. Была лишь одна. Одна единственная. То, что пугало меня больше всего. Из-за чего и говорить не хотелось, даже ходить или присесть.
Внутренний голос твердил, что мой лучший друг не вернётся из больницы.
Никогда не понимал, когда кто-то говорил, как он опечалился настолько, что внутри умерло всё. Раньше я этого не
Когда мама тем же вечером зашла ко мне в спальню, я сидел у окна. Взглянул на неё лишь раз и понял что-то. Внутренний голос подсказывал, чтобы я выпроводил маму за дверь, не дал сказать ей что-либо. Если я это сделаю, то ничего и не произошло. Просто посижу один у окна в своей комнате. Но она села на край кровати и сидела там с таким лицом, что у меня в груди всё сжалось. Я почувствовал, как чьи-то холодные пальцы коснулись моего сердца. Из-за двери показался папа, зашёл брат.
Только мама начала говорить, как задрожали её губы, а потом и всё лицо. Она заплакала. Следом заплакал и я, не понимая от чего.
Не помню, что было дальше, но брат говорил, что я наорал на всех. Выгонял из комнаты, не давая никому заговорить, говорил всем молчать. Помню, как я ходил там один и говорил что-то, чувствовал, будто лежало на мне что-то очень тяжёлое. Не мог поднять даже голову, а глаза жгло, всё лицо горело. И больше всего хотелось кричать.
Кричать и завывать на всю улицу до хрипоты. Так, чтобы горло заболело, разорвалось на части, чтобы заглушить все мысли в голове и выпустить всю боль наружу, которая внутри меня зарождалась с каждым вдохом и выдохом зарождалась снова. А накричавшись, завернуться под одеялом и уснуть. Больше ничего не видеть, не слышать и ни с кем не говорить.
Через день были похороны.
Ничего не запомнил, что было до них. Утром в школу не ходил, как и предыдущим утром. Папа не говорил ничего, только оделся и вышел ждать нас на улице. Мама повторяла, что всё будет хорошо. Даже когда мы выходили из дома, говорила, что всё будет хорошо. Перед тем, как мы втроём вошли на кладбище, она остановила меня и шепнула в ухо: «Я тебя люблю. Всё будет хорошо».
Я одевался, думая, что всё это происходит не со мной. Даже не представлял, что это какой-то излишне реалистичный фильм, а просто знал, что так оно и есть. Это было слишком правдоподобно. Видел, как собиралась мама, но меня рядом не было, я просто это видел. Она одела чёрное платье, положила пирог в небольшую коробку, а в это время папа с мрачным лицом вышел за дверь. А я парил в воздухе, даже не ходил ногами, просто витал в воздухе, словно ветер, будто меня там и нет. Меня там и не было. Я не услышал рёв автомобиля, перед тем, как выехать на отцовской старенькой машине. На похоронах люди плакали, что-то говорили, но я ничего не слышал. Не мог. Казалось, даже если бы захотел, то не смог, потому что меня там не было. Не было. Меня не было…
…там, потому что Марк жив. Он живой ходил и бегал, и играли мы с ним вчера в приставку, как и почти каждый вечер. Он обыгрывал меня и смеялся, показывая на меня пальцем, а когда выигрывал я, злился, поговаривая, чтобы я не ухмылялся. Он любил пить дюшес, мог литрами его выпивать каждый день, пока читал комиксы. Он читал их пачками каждый день. Каждый чёртов день. Он клал три ложки сахара в чашку с чаем, ел только пельмени, которые его мама готовила, опять же, каждый день. Он может заговорить с любой девчонкой, как только захочет, потому что Марк может всё. Марк отличный парень, лучший мой друг и сейчас он спит у себя дома на кровати, потому что всё это мне только снится. Я лежу сейчас на своей кровати, брат по соседству как всегда громко дышит во сне, и ничего этого нет.
Марк не мог умереть. Он же мой друг. Так ведь не бывает. Плохое же происходит всегда где-то в другом месте, разве нет?
Это был ветреный, холодный день. Задувало в воротник, под рукава и даже в уши. Когда уже стояли на кладбище, я слышал завывание ветра и это походило на завывание одинокого волка, тоскующего по кому-то, кого уже не было. Листья, шелестя танцевали на кронах деревьев, а мы всё стояли и молчали хором.
В тот день я помню лишь деревья, которых видел краем глаза, только на них хотелось обращать внимание, но смотрел я всегда прямо, не куда-то, а просто прямо перед собой. Не потому, что было наплевать, а как раз наоборот.
Марк лежал в закрытом гробу посередине, между двумя толпами людей. Яма была левее от меня. Мурашки кололи мне спину, когда я думал об этой яме. Она казалась безжизненной и ужасной, будто если туда упасть живому человеку, то непременно умрешь. Поэтому я не смотрел никуда, так было проще.
Я бы и дальше так делал, если не мама Марка. Елена Петровна. Её посадили на стул прямо напротив меня. Казалось, она сама ходить не может, ей помогли дойти до стула, усадили. Чёрное платье полами доходило до земли, а лицо закрывала чёрная вуаль. Плечи подёргивались время от времени, и мне в этот момент было её так жаль, что просто хотелось сказать ей что-нибудь приятное. Рядом со мной кто-то перешептывался, говоря, что мама Марка сегодня утром даже не могла одеться самостоятельно. Ей помогли одеться, выбраться из квартиры, указать куда идти и что делать. Они говорили, что она, будто не хочет больше жить. Потом моя мама шикнула на них, и те замолчали.
Нельзя было игнорировать Елену Петровну. Невозможно было не смотреть на неё, и не опечалиться от вида. Я в жизни не видел такого несчастного лица. Когда она опустила вуаль, чтобы вытереть платком глаза, я увидел покрасневшее лицо, которое искажалось от невосполнимой утраты. Платок вырывался у неё из рук из-за ветра, развиваясь в воздухе, словно белый флаг, а Елена Петровна и не замечала этого, как и не замечала всего остального вокруг. Однажды пальцы её разжались настолько, что белая ткань улетела куда-то вдаль и исчезла из виду. Мне подумалось, что и душа Марка скоро точно также оторвётся от тела и улетит на небо и исчезнет из виду. Навсегда.
Послышался чей-то мужской голос, который восклицал о том, каким хорошим мальчиком был Марк и каким чистым он ушёл из жизни. Тот говорил, что никто не мог предвидеть ситуацию, что валун окажется на футбольном поле и именно туда упадёт Марк, и это воля Божья. В этот момент мама Марка заплакала навзрыд, словно она держалась всё это время, и наконец дала волю эмоциям. Вуаль уже не закрывала её лицо, и я видел, как искажалось оно от боли. Руки собрала к плечам так, словно хотела обнять себя, утешить.
Мне хотелось вернуть Марка к жизни.
Не важно, как я это сделаю. Но главное, предотвратить плачь той несчастной женщины, которая плакала по нему, которую я знал, и мне было так жалко её, что хотелось разрыдаться вместе с ней на весь двор и всю улицу. Чтобы наш плач звучал в кронах деревьев, между листьями каждого дерева, что росли в этом кладбище и окинул весь город, всю страну так, чтобы услышали все люди, а когда наш голос поднимется так высоко, что и глазам не будет видно, это услышит тот, кто решает, кому умирать, а кому жить. Чтобы он вернул Марка к жизни, потому что иначе никак нельзя, чтобы кто-то плакал и не хотел больше жить, как этого желала мама Марка. Нельзя такое допускать. Он просто не может этого допустить. Не должен.