Кляксы на лице
Шрифт:
Она рыдала, прикрываясь ладонью, но капли слёз просачивались сквозь пальцы и блестели прямо мне в глаза, словно говорили, что она ждёт, чтобы я всё вернул. Поднялся выше деревьев вместе с ветром к облакам, узнал, что таится в тех высотах и вернулся – неважно как – с её сыном в руках, раскинул руки перед всеми и опустил его на землю. Живого, невредимого.
В голову просочилась мысль, что я этого сделать не могу. Я гнал эту мысль прочь, чтобы и духу её здесь не было, но я не мог, словно я сам в это верить не желал и начинал понимать, будто уловил незримую истину, которая позволяла мне оставаться разумным человеком, не сойти с ума.
Мне хотелось утешить её, обнять и разрыдаться вместе с ней, словно я
…и не будет уже никогда. Какого чёрта подобное может произойти, чтобы кто-либо ушёл из жизни. Как тот, кто решает кому жить, а кому нет, вдруг понял, что Марк Захаров должен умереть? Не должно же быть так, не должно, разве нет? Как может хороший человек вдруг умереть из-за того, что он оступился об мяч? У меня в голове не укладывается такая мысль, чтобы хороший, отличный парень бежал по футбольному полю, а потом вдруг упал…и умер. Он умер! Он, чёрт возьми, умер!
В глазах у меня родилась слеза, но я попытался не придать этому значения.
Елена Петровна взглянула на меня, словно услышала мои мысли, и вместо того, чтобы опустить свой взгляд, как обычно, я его удержал на ней, но я не испытывал никакой наглости, а наоборот, будто должен был смотреть на неё в ответ. Она ждала этого, ответного взгляда человека, который на самом деле понимал её чувства, и я их на самом деле понимал. Я видел, как продолжали литься её слёзы, и вдруг заметил, как увлажнились мои глаза. Я заметил, как задёргалась моя челюсть, словно я сказать что-то хотел, но не мог, будто уже никогда не смогу. Слёзы потекли по моим щекам, такие горячие, будто огонь, превратившись в капли, потёк по щекам, желая добраться до моего рта, чтобы там прожечь мои губы. Я глотал слюни. Я их глотал как мог, но они умножались прямо у меня во рту, и я моргал, стараясь пустить по щекам очередную порцию слёз, которые стекались по стенам щёк и снова увлажняли губы. И наконец, лицо загорелось огнём, что уже не терпелось ни в какую, аж глаза, по началу заморгали, будто стараясь уразуметь происходящее, а уже потом зажались зажмурившись, не зная, как дальше быть. И я думал, что же это происходит-то со мной? Как же это? Что же это? А перед глазами в это время лишь лицо Марка, который говорит: всё отлично, дружище, зайду завтра к тебе, поиграем снова.
Я заплакал так сильно, что и вдохнуть не удавалось, будто всё моё нутро оказалось прямо в горле.
Но раскрыв глаза, увидел лицо Елены Петровной. Она встала и пошла в мою сторону. Моя мама прижимала ближе к себе, и мои глаза жгло, в груди разрывалось что-то. Так сильно там что-то разрывалось, что я пугался от мыслей, что оно разнесёт меня на куски, и меня больше не станет. Но я боялся не за себя, а за свою маму. Боялся, что она тоже, как Елена Петровна, будет сидеть и также плакать, не желая больше жить. А этого я хотел меньше всего.
Последнее, что помню, как мама Марка приблизилась ко мне, и моя мама отпустила моё плечо, Елена Петровна присела прямо возле меня и прижалась всем телом. Я растаял в ней, и дальше уже не помнил ничего. Всё остальное, как во сне: в тиши и подальше от чужих глаз.
Только мысли в голове не давали покоя, которые твердили, что это моя вина. Ещё кто-то в моих мыслях обрёл голос, и я услышал его: «Это ты виноват! Трус! Ты виноват. Перестань плакать. Из-за тебя он умер. Это всё ты, скотина. Ты виноват. Трус! Перестань плакать. Будь мужчиной. Будь взрослым и признай, что это ты виноват. Из-за тебя он умер. Перестань плакать».
Я закрывался ладонью, чтобы никто не видел слёзы, но я оказался каким-то образом на коленях Елены Петровной, и я ненавидел себя за это. Она плакала. Я ощущал слёзы на своих щеках, и думал о том, каким может быть вина одного человека. Как он может искупить свою вину, если он не хотел никому зла. Голос в голове продолжал безжалостно твердить:
«Перестань плакать. Это твоя вина».
Но я продолжал прогонять эти мысли. Моя мама говорила, что я проплакал весь тот день, и пришёл в себя лишь на следующее утро, но я в это не верил. Мне кажется, я пришёл в себя сразу. А как иначе, я ведь уже взрослый. Я каждое утро, вот уже полгода как, смотрелся в зеркало, когда умывался, и говорил себе, что я уже повзрослел. Конечно, я подумал о том, что плакать так много нельзя и перестал рыдать. А как иначе, ведь я уже взрослый. Но потом подошёл мой папа.
На следующее утро после похорон я сидел на своей кровати, брат листал какой-то журнал, пытаясь скрывать это от меня, но я просто смотрел в окно на улицу. Не хотелось даже в школу ходить, изучать что-нибудь, а когда зашёл папа, я удивился этому. Он вошёл в нашу комнату, брат подпрыгнул, пытаясь спрятать журнал, пока отец подсел ко мне, не обращая никакого внимания на другие вещи. Словно ему наплевать, что тут происходит, пока его нет, или он просто обо всём уже знает и поэтому никогда не принимал во всём этом участия, но тут он сам вошёл в нашу с братом комнату, сел на мою кровать и заговорил со мной.
Его опечаленные и серьёзные глаза уставились сначала в пол, а потом он поднял их на меня.
– Когда я был маленький, – начал отец, – в нашей деревне умер один мальчик. Он бегал всегда хорошо, даже когда собака дяди Пети гонялся за ним, пока он воровал его яблоки из сада. Мы все там воровали. Ну, детство такое у нас было, понимаешь. Я хочу сказать, что он, этот мальчик, уже и не помню, как его звали, и его однажды не стало. Он болел чем-то долго и умер. Просто не стало, и всё. Я не так хорошо его знал, но мне было печально. Он не был плохим мальчиком, чтобы заслуживать смерти, нет! Конечно нет! Не помню, сколько тогда мне было лет, но тогда мне твой дедушка сказал, что его родителям придётся с этим жить. Научиться с этим жить. Я не понимал о чём он говорил, но повзрослев, понял. – Папа повернул моё лицо в свою сторону, чтобы мы встретились взглядами, и продолжил. – Сынок, Марк был отличным парнем, я хорошо его знал, но если ты хочешь, чтобы он всегда тобой гордился, то ты должен смириться с тем, что дальше придётся обходиться без него. Пожалуйста, Саш, пойми. Если раньше ты считал, что ты уже взрослый и это были лишь мысли мальчика, то теперь всё изменилось. Сынок, тебе необходимо научиться жить с этим горем. Просыпаться каждое утро, ходить в школу, общаться с нами и быть тем хорошим мальчиком, которого мы все знаем. Если у тебя это получится, то ты повзрослеешь. На самом деле повзрослеешь. Я хочу, чтобы ты это понял. Пожалуйста, сынок.
Я не знал, как жить с горем. Это всё равно, будто я хотел, чтобы Марк умер. Будто я специально сам всё устроил, но это не так. Это, чёрт возьми, не так! Папа говорил какую-то ерунду. Взрослые часто говорят ерунду, что я и не понимаю никогда, но в этот раз, будто что-то поменялось. Папа был другой. Всё вокруг уже было другим. Он говорил как-то иначе, и слушал я его уже по-другому. Будто с тех пор я узнал что-то, но описать это не мог. Хотя ведь мог, я всего лишь узнал, что мой лучший друг умер. Как я мог не узнать об этом? Он умер прямо у меня на глазах. Как я, чёрт возьми, мог не узнать об этом? Как?