Клятва при гробе Господнем
Шрифт:
— О, о! как же я заболтался, — воскликнул хозяин, как будто боясь возобновления речи дедушки Матвея, — уж и петухи запели! Пора бы доброму молодцу и уснуть.
"Пора, пора, товарищ! — вскричал толстяк. — А нам пора ехать". Он вскочил поспешно, велел хозяину посветить и ушел из избы. Дедушка Матвей опять залез на печь, а старик, безмолвный и угрюмый по-прежнему, яркими глазами поглядел на него и стал подпоясываться. Толстяк вскоре воротился.
"Ну, что?" — сказал ему старик, по-татарски.
— Тотчас будет готово.
"Поедем же".
Они стали прибирать вещи и платье. Тщательно и бережливо завернул и отдал ящичек свой толстяку старик.
"Нет дурака, от которого чему-нибудь нельзя было научиться. Твой разговор с болтуном хозяином удивил меня. Какой черт сказывает им всякую всячину, все перевирает и заставляет говорить то, чего они вовсе не знают и не понимают!"
— Язык на что-нибудь у них да создан.
"Просить милостыню! — с презрением отвечал старик. — Не догадаются наложить подать на русские языки — казна княжеская обогатилась бы тогда. Люблю татар: слова не добьешься у них, а на деле не хуже русского! — Не забыть бы чего?"
Он посмотрел кругом и вышел, надвинув шапку на голову. За ним последовал толстяк.
"Ох, ты, бусурман окаянный! — заворчал дедушка Матвей, глядя с печи вслед им. — Татарин лучше русского! И шапку в светлице надел, и пошел не перекрестился! Ну, хорош!"
Глава III
Мчат, как будто на крылах.
Санки кони рьяны!..
Говорят, что после первого, крепкого сна, или первосонка, нелегко уснуть, когда пробудишься нечаянно. По этому ли общему закону сна, или потому, что вид и слова неизвестного старика и его товарища сделали неприятное впечатление на душу дедушки Матвея, он лег на печку по-прежнему, но не мог по-прежнему уснуть. Зевая, кряхтя, переворотился он на другой бок. Глубокое молчание в избе, слабо освещаемой жирником, прерывалось только храпеньем его товарищей, хозяйки, детей, животных и чириканьем сверчка под печкою.
"Нет, — подумал дедушка Матвей, — старость не радость, не красные дни! Вот, бывало прежде, спишь, спишь, проснешься, опять уснешь и — горя мало! А ныне — полезет тебе в голову всякая дурь — не спится, а думается. И будто то не так, и это не этак, и на людей-то смотришь иначе… Только этот старик, куда мне не понравился! Что он не купец — разгадать не трудно. — Ну, да, Бог с ним, кто бы он ни был. — Чужая душа потемки… Всякому своя дорога…" Дедушка Матвей перекрестился, прошептав вполголоса: "Господь помощник мой, и не убоюся зла: что сотворит мне человек?"
Он уже засыпал, как вдруг говор на дворе и скрип отворяющихся ворот снова рассеяли его сон. "Это, видно, купцы наши поехали", — сказал он, слушая шипенье полозьев по снегу и звон колокольчиков на дуге. Вдруг опять все замолкло. Потом раздались голоса, понукающие лошадей; слышно было, как борзые, застоявшиеся лошади храпят и фыркают; все заглушалось услужливым понуканьем хозяина и русскими поговорками, сохранившимися в словесных преданиях до наших времен.
В то же время звон множества колокольчиков, шум от полозьев нескольких саней, летящих быстро по улице, поразил слух дедушки Матвея. Казалось, что отчаянные удальцы скачут по деревне во весь опор; несколько голосов заливалось в веселых песнях. Сделавшись внимательнее, дедушка Матвей расслушал, что сани неизвестного старика в то же время быстро двинулись из ворот на улицу — ехавшие по улице вдруг остановились — и на улице раздались проклятия, ругательства, удары нагайками.
И всегда, слыша какую-нибудь свалку и шум, русский не утерпит. В то время, когда случилось все нами рассказываемое, можно было и кроме того бояться всякой неприятности от начальства. Слыша, что шум на улице усиливается, дедушка Матвей вскочил поспешно, начал толкать своих товарищей, говоря: "Эй! ребята! вставайте, скорее, скорее!" — "Что там?" — спрашивали они полусонными голосами. — "Да, Бог весь — шум, чуть ли не драка — к возам, скорее!.." — "Ну, уж Москва, дорожка проклятая…" — были первые слова Григория.
Пока товарищи зевали, чесали головы руками — обыкновенное дело русского при вставанье, — дедушка Матвей бросился к печи, вытащил свои лапти и начал наскоро обуваться.
Вдруг дверь настежь отворилась. С ужасом, с криком: "Пропала моя головушка!" — вбежал хозяин.
— Что ты, хозяин? Что с тобой сделалось? — спрашивал изумленный дедушка Матвей.
"Пропадшая голова моя! Согрешил я перед Господом. За что на меня такая беда накинулась!"
— Да, скажи, Христа ради! что сделалось с тобою? Перекрестись, опомнись.
"Там дерутся — не на живот, а на смерть!"
— Ну, что ж! Дай Бог правому побить.
"Что ты, старина! Ведь они его прибили!"
— Кого?
"Боярина!"
— Какого боярина?
"Что здесь останавливался."
— Как? Этот старик…
"Ох! он… Да еще хуже вещует сердце…"
— Что, что такое?
"Чуть ли это был не сам боярин Иоанн Димитриевич."
При сем имени руки дедушки Матвея опустились; платье, которое хотел он надевать, выпало у него из рук; какое-то восклицание остановилось в разинутом рте его, а хозяин усилил горестные свои восклицания.
"И_о_а_н_н Д_и_м_и_т_р_и_е_в_и_ч!" — промолвил наконец дедушка Матвей, останавливаясь на каждом слоге, как будто желая вразумиться в предмете выражаемый сими словами.
Имя человека, сильного и знатного, производит волшебное действие и не на простолюдина. Является что-то невольно приводящее в трепет, когда человек незначительный видит перед собою могущего, знаменитого человека. Каково же могло быть чувство страха на доброго дедушку Матвея, когда услышал он, что старик-незнакомец, с которым, как с ровнею, пришлось ему ночевать под одною кровлей, был страшный, свирепый вельможа московского князя, пред которым недавно преклонялись с покорностью удельные князья, друг татарских ханов, человек, о странной судьбе которого носились повсюду рассказы, который с угрозами своему князю уехал, как слышно было, из Москвы, когда Великий князь отказался от руки его дочери, который и в отсутствии все еще страшил Москву своею силою! Быть с ним, замешаться в несчастное смятение, если, в самом деле, этого вельможу осмелился кто-нибудь обидеть — это могло погубить и небедных, незначительных людей! Дедушка Матвей вспомнил, что даже дерзкое что-то сказал он о боярине Иоанне Димитриевиче, вспомнил общее замешательство при сем случае… Холодный пот прошиб его!.. Но боярин Иоанн Димитриевич — на дороге, в виде купца, с каким-то одним человеком и с извозчиком, скрывая свой сан, находится на бедном ночлеге, с крестьянами, в крестьянской избе? Все это казалось дедушке Матвею вовсе непонятным.
— Хозяин! ты не рехнулся ли со страха? — спросил он хозяина.
"Да, уж Бог знает — я и сам не знаю…"
— Почему ты думаешь, что это был боярин Иоанн Димитриевич? Разве ты его знаешь?
"Нет! Да товарищ-то его мне известен: это ближний человек его и управитель поместьев московских",
— С кем же и как их Бог снес?
"Да, уж так все на беду! Они сели себе спокойно в сани; управитель-то еще сунул мне серебрянку и молвил, чтобы я не болтал о том, что они здесь были; я ему поклон, чуть не в землю — а вдруг лошади-то и шарахнулись! Упарились, да после, знаешь, продрогли, застоялись — ведь словно звери — так и храпят!"