Клятва при гробе Господнем
Шрифт:
"Боярин Иоанн Димитриевич! Слушаю тебя, словно мед пью и удивляюсь только одному: как с твоею мудростию не успел ты предупредить врагов твоих?"
— Да что ж они у меня взяли? Кроме того, что и на старуху бывает проруха, с дураками и у каши неспоро, а часто дурак перемудряет самого умного человека. От того это и бывает, что готовишься отразить хитрость, отбиваешь меч, а тебя бьют просто сзади, дубиною! Но я заставлю их опомниться и покажу, что, кто выкалывает у себя глаз, тот после не жалуйся, если на всякий сучок натыкается. Князю московскому не избежать сетей, какими я его опутал и еще опутаю, если только на меня положится твой родитель и ты, князь, меня не выдашь…
"Будь уверен, что ты будешь у моего отца дорогим гостем, а я немедленно возвращусь из Москвы".
— Нет надобности, и тебе будет много дела в Москве. Ты знаешь отношения наши с Ордою и с Литвою: и там, и здесь идет такая сумятица, что некогда ни татарам, ни Литве вмешиваться в московские дела. Орда рада еще будет, что Москва станет ластить ее посулами, да послугами. Дела совсем переменяются; но не в том сила. Я оставил Москву, как брагу молодую. И сама по себе она так и бродит, а я подбавлю еще в нее таких дрожжей, что князь Василий и матушка его, как пена, выплывут из великокняжеского чана. Там остались у нас друзья добрые, а со мною все хартии, все грамоты, и есть такие сокровища, что голова затрещит у литвянки…
"Так мы опять можем запеть старую песню о наследствах?"
— Да, потому, что для этой песни именно настало теперь время: Русь от нее не только не отвыкла, но спит и видит ее. Надобно только получше настроить дудку, то под нее все запляшет. Тверь, Ярославль, Рязань, — все слажено…
"Но грамоты последние говорят…"
— Грамоты бумага, князь, неужели ты этого еще не знаешь? И на старые грамоты есть еще старше грамотки. Если на что пойдет, мы докажем, что и по грамотам Василий владеть не должен: ведь он — незаконный сын Василия Димитриевича! — Шемяка невольно остановился, лицо его побледнело.
"Как? — воскликнул Косой. — Ты говоришь…"
— То ли ты еще услышишь… — Тут, приклонившись к Косому, боярин долго шептал ему что-то на ухо. Наконец он встал, взял шапку и сказал громко: "Ну, на сей раз довольно. Добрая вам дорога, счастливый путь, князья! Пируйте весело в Москве, а я — поплетусь, куда глаза глядят… Авось еще увидимся в красный денек!"
— Но ты обещал мне дать знак, боярин? — сказал Косой.
"Забыл было…" — тут он снял с руки своей золотой перстень и отдал Косому.
Холодно поклонился ему Шемяка, ласково проводил его до порога Косой.
Когда старик затворил за собою дверь, Косой похож был на человека, оглушенного сильным ударом. В рассеянии сказал он брату: "Пора и нам в путь", — и начал искать свою шапку, которую, в жару разговора, столкнул со стола.
Тогда Шемяка прервал столь долго хранимое молчание. Лицо его было важно и печально. "Мне хотелось бы, брат, — сказал он, — чтобы прежде шапки своей поискал ты своей совести: ты чуть ли не потерял ее! Брат и друг! Послушай меня…"
— Что? — угрюмо спросил Косой. — Что? Опять шутки? Признаюсь, князь Димитрий, я не мог без гнева слышать, как ты шутил, совсем не вовремя и некстати.
"Я не шучу теперь. Не прячь себя под личину: тебе стыдно посмотреть на меня прямо, твоя душа нечиста, брат, б твою душу запали дьявольские семена и — сохрани, Боже! — какой страшный плод дадут они, если ты не успеешь избавить себя от козней дьявола!"
— Ты дурачишь себя и меня, — сказал Косой. — Что за великая беда, если я поймал старого воробья на мякине и выведал от него кое-что. Все годится при случае.
"Нет! тебе не обмануть меня: я знаю тебя, брат, — вскричал Шемяка, — и готов проклинать час, в который столкнулись мы с этим старым бесом в человеческом образе — прости меня, Господи! В столь короткое время он вложил в душу твою столько адского зелья, что его достанет на всю жизнь твою! В такой малый час злокозненный язык его изрыгнул хулы на предков наших, оклеветал честное супружество дяди Василия Димитриевича, открыл бездну кромешную зла и погибели. Неужели ты хочешь внять его советам?"
— Полно, полно! Говорю тебе, что я обманул его притворным вниманием.
"Ты обманул его? Но разве обман не есть уже грех?"
— Отмолюсь! — смеясь отвечал Косой, отряхнув шапку свою. — Пойдем, пора!
"Брат! умоляю тебя, ради второго, страшного Христова пришествия, забудь, что ты слышал здесь! Да не взойдет солнце над нами, пока злая дума не истребится в душе твоей!"
— Говорю тебе, что все пустяки — поедем!
"Хорошо, брось же этот перстень, который отдал тебе боярин!"
— Вот еще с чем подъехал! Ведь он золотой, лучше сделать из него привеску к образу.
"Брось его! — вскричал Шемяка, ухватив за руку Косого, — брось: ты обручился этим перстнем с духом тьмы!"
Тут с гневом оттолкнул его Косой и, с горящими от злобы глазами, вскричал: "Ты с ума сошел, раб князя Московского! Если в тебе нет нисколько великодушия, если ты не чувствуешь, как унижены и презрены мы, то не смей указывать тому, кто больше тебя знает! Указывай своим псарям и сокольникам!"
— Хорошо, старший брат! — отвечал Шемяка равнодушно, — но знай, что я не завидую тебе, и если слабый старик, родитель наш, на твоей стороне — Бог с вами! я не вступлюсь. Вези на свадьбу родного замыслы раздора и братоненавидения! Я еду в Москву добрым гостем и, Богом божусь, что не приму участия в твоих кознях… О лесть человеческая, о смрадное дыхание уст клеветника и наушника! Тобою гибнут князья, тобою в один час погибают годы добра…
В это время раздался глухой стук за печкою, как будто что-нибудь упало. "Что это? — вскричал Косой, — здесь кто-то есть?" Он бросился с бешенством туда, откуда был слышен стук: там лежал несчастный хозяин. "Он все слышал!" — дрожа от ярости, сказал князь. Рука его схватила кинжал, бывший у него за поясом.