Клятва при гробе Господнем
Шрифт:
— Уж эта Москва, все щепетко ходит, — ворчал длинный, сухопарый товарищ старика, — в пирогах-то, чай, хоть выспись, а в щах и неводом ничего не поймаешь, не только ложкою.
"Что, товарищ, что?" — подхватил хозяин, подходя к нему, и, видя неповоротливость лошади его, махнул полою тулупа своего, прикрикнув: "Ну, кормилица! вишь, как упарилась!"
— Да, упаришься, хозяин, — отвечал старик, свертывая веревку, служившую ему вместо вожжей, и выкидывая ее на воз.
"Хозяин! ты видно двора-то не топишь!" — заворчал опять сухощавый.
— Топлю, да не нагревается, — отвечал хозяин, смеясь.
"Да как и нагреться: смотри, какие у тебя лазеи в навесе-то, — возразил сухощавый, — бык пролезет".
В самом деле, соломенный навес, которым около плетня обнесен был кругом весь двор, во многих местах обвалился; гнилая солома едва держалась в других местах; снег веяло во двор, и груды его намело под навесом.
— Да вот все собираюсь строиться, — отвечал хозяин, — и не хочется уж поправлять старого.
"Кто кладет заплату на ветхую ризу! — усмехнувшись, прибавил старик. — Продерется, и горше старого дыра будет".
В это время вступили в разговор другие товарищи старика, до сих пор молчавшие. — "Хозяин! где же поставить лошадей? Нигде места нет!"
— Как нет? Да вот тут к колоде.
"Да смотри, какой сугроб, они околеют у твоей колоды".
— Что за сугроб? — воскликнул хозяин и пошел показать, что снег не глубок; но едва ступил туда, как ушел по колени в снег. Не теряя бодрости — настоящий русский человек — оборотился он назад и прибавил: — Ничего, лошадки пообомнут, да еще лучше поедят.
В нерешительности остановились приезжие; но старик между тем подтащил сани к хлеву и растягивал хребтуг между оглоблями, приговаривая: "Господи, благослови!"
Тут услышали шум подле закутки, где лежало сено. "Давай еще! — запальчиво говорил кто-то. — Ведь не даром у тебя берут, так и ты меряй по-христиански".
— Что, что там? Ась? — проговорил скоро хозяин и пошел к тому месту, где шумели.
"Видно, Еремку-то обмерять хочет москвич, — сказал сухощавый. — Уж нечего сказать: сенишко, что твоя осока, и то меряют, словно брагу добрую, с пеной".
— И, брат Гриша, — отвечал старик, — стольный град: на мощеной дорожке и хлеб плохо родится; одних бояр московских не перечтешь, а всякий есть хочет; так нашему брату, мужичку, и плоха разжива — покривишь душою поневоле…
"Полно, даст ли себя москвич в обиду: жида обманет и цыгана проведет! Недаром идет пословица, что Москва бьет с носка".
— Не осуждай, да не осужден будеши, брат Гриша! Подумаем о своих грехах… Ну, ну, мать родная! шевелись! Эх, Гнедко! устарел я, устарел и ты, а то-то был конь добрый… У старого коня, видно, не по старому хода.
"Что теперь доброго на белом свете остается… — ворчал с досадою Гриша. — Наше времечко не вашему чета, дедушка Матвей! Прежде и люди-то жили подолее, да и души-то у них были посветлее".
— Что за молодежь такая стала, Божьи вы дети! — смеясь отвечал старик. — Время все одно, и люди все одни и те же. Доживешь до седых волос, так при тебе станут жаловаться на тогдашнее, а хвалить твое, нынешнее, время. Так уж белый свет ведется…
В это время торжественно шел к ним хозяин. Его поворотливый язык успел уже кончить все затруднения между работником его и товарищами дедушки Матвея. Товарищи старика шли с веревчатыми плетушками, набитыми сеном.
— Что у вас там было? — спросил сухощавый Гриша,
"Видишь: сено не нравится, не хорошо, говорит, а посмотри какое уедчивое. В убыток, правое слово, в убыток!" — отвечал скороговоркою хозяин.
Молчаливо задавали лошадям своим сено приезжие. Хозяин махал руками, иззябнувшими от сильной стужи, и не переставал говорить: "Нет, братцы-ребятушки, уж если у меня подмен да обвес, так где и правды искать. Просим и напредки жаловать к Пимену Пантелееву! Нас, слава те, Господи! добрыи люди не по один год жалуют, да и бояре не объезжают. Вот о Семенове дни минет двенадцатый год, как отец покойник (дай ему Бог царство небесное!) застроил этот дом, да сколько хлеба-соли едали в нем добрые люди, с благословением! Ведь у нас Москва недалеко: чуть что, так и туда… Калач не успеет простынуть, как здесь очутится…"
На улице снова послышался скрип полозьев по снегу и крик на утомленных лошадей. Хозяин поспешил за ворота; но едва выглянул, и опять спрятался поспешно, задвинув ворота засовом.
— Пусти ночевать, эй ты, кто тут! — закричали охриплым голосом с улицы.
"Места нет, кормилец!" — отвечал хозяин сквозь ворота.
Удар дубиною в ворота был приветствием на ответ. Ругательства раздались затем, и снова хриплый голос требовал ночлега.
"Ступай к соседу: у него просторно и светло, у меня тесно и холодно…"
— А вот я тебя разогрею с правого угла, окаянная собака!
"Эх, родимый! ну что проку будет… Слушай!" — Хозяин что-то шептал сквозь затворенные ворота; с улицы голос говорил тише и тише.
— Что он там, колдует что ли? — спросил Гриша у старика, который сомнительно стоял посреди двора и, сквозь порывы вьюги и метели, прислушивался к разговорам хозяина.
"Нишкни! — отвечал старик, поднимая рукавицы свои с земли, — казенный обоз, прости нас, Господи! разве не слышишь?" Гриша и товарищи его разинули рты и выпучили глаза.
Скрип и шум снова раздались на улице. С радостным восклицанием: "Провалился!" — хозяин шел к приезжим.
— Как ты отнекался от него, добрый человек? — спросил дедушка Матвей.
"Вестимо как: поплатился".
— С нас и сдерет! — заворчал Гриша. — Хоть бы деньги-то пошли в княжескую казну, а то какой-нибудь обдирало, пристав, берет себе подать с православных, а они друг на друге вымещают.
"Прикуси язык, Григорий", — пробормотал дедушка Матвей. Все пошли за хозяином. Изба, в которую вступили хозяин и гости, была обширная, четырехугольная хоромина, у которой в средине одной из бревенчатых ее стен прорублены были низкие двери; днем освещалась она двумя небольшими окошками на улицу, пряма против дверей бывшими, снаружи украшенными грубою резьбою и раскрашенными, отчего и назывались они красными; третье, маленькое, продолговатое отверстие, задвигалось доскою и составляло так называемое волоковое окно. Огромная печь, безобразная громада кирпичей и глины, занимала левый угол от самых дверей и доходила до половины избы. На правой стороне от дверей, выше печи, были положены доски на перекладинах и прибиты гвоздями; это называл хозяин: полати. Под ними, на земле, был помост, укладенный измятою запачканною соломою; вокруг трех стен были устроены лавки. Огромный стол, с выдвижною сбоку доскою, придвинут был в переднем углу к лавкам, под самые иконы. Ящичек с солью, фигурно вырезанный, и жбан, с опущенным в него деревянным ковшом, составляли украшение стола. То и другое было когда-то выкрашено, но краска была уже не видна от частого употребления. Другой угол против печи отделялся запачканною занавескою, за которою настлано было несколько досок. Пол всей избы составляла крепко убитая земля, сырая от снега, нанесенного на ногах и растаявшего. Окошки затекли льдом, ибо в избе было холодно и сыро. Потолок и стены ее были закоптелые, черные, потому что печь была без трубы. Когда топили ее, дым шел в обширное отверстие печи, расстилался облаком по избе и выходил в двери, которые на тот раз всегда отворяли, даже в самый жестокий мороз. Обитатели во время топленья печи лежали на лавках, чтобы не задохнуться, или уходили из избы. Топленье было обыкновенно поутру; тогда варили кушанье и запасались теплом на целые сутки, закрывая потом печь, которая, разогревшись, делала в избе два разные климата: на полатях и на печи был ужасный жар, внизу холод, так что мороз, снеговыми, курчавыми полосами выходивший сквозь стены, оставался целую зиму не тающим, как снега на вершинах Кавказа. В избе, кроме хозяина, жены его, матери-старухи и детей, жили и мелкие домашние животные, свиньи, телята: им предоставлен был помост под полатями, и дерзкий теленок, спрыгнувший с помоста, принуждаем был опять криком хозяйки или ударом ухвата снова убираться в свое отделение. Только космополит-кот имел право занимать место, где ему угодно. По приходе гостей он спрыгнул со стола и сел в лукошко, висевшее на веревках, прицепленных к длинной палке: это была люлька, где укачивали ребенка; но теперь была она пуста: все дети хозяина спали на печи, в углу, на изорванном войлоке.