Клятва при гробе Господнем
Шрифт:
Так ли думают те, которые кричат против меня? "Русь, Русь, великая Русь! Гостомысл равен Нуме и Миносу! Нас хотят разлучить с любовию к Отечеству!" И кто ж это говорит? Какой-нибудь полурусский человечек, одетый в французский фрак, выщипывающий стихи из Байрона и Шиллера, выписывающий из Карамзина все, что он хочет сказать о России, кропая оду, в которой пошлость выкупается — разве только пустотою мыслей!
Чит.Но как же должно поступать?
Соч.Не берусь учить других, но вот как я думаю. Довольно хвастовства, довольно внешности. Уверимся, что внутреннее образование наше должно начаться сознанием достоинства других народов. Затем:
С одной стороны, философически рассмотрим европейскую образованность и требования века, отделим доброе от худого, бросим злую половину, как говорит Шекспир [3] , и извлечем для себя формы европейского образования.
С другой, беспристрастно рассмотрим самих себя. В истории нашей поищем не предметов пустого хвастовства, но уроков прошедшего; в настоящем быте нашем откроем нынешние недостатки и выгоды наши. Россия — картина, большая часть которой загнута под раму; прочь эту раму! Откройся, мать наша, безмерная Русь, мир-государство, во всей полноте своей! Покажи нам всю сложность, все части своего разнообразного состава. Мы извлечем таким образом стихии народности.
3
О, throw away the worser part of it, // And live the purer with the other half. Гамлет.
Зная формы европеизма а стихии русизма, скажите! чего не сделаем мы из Руси нашей, из нашего народа, закаляемого азиатским солнцем в снегах Севера? Мы победили Европу мечом, мы победим ее и умом: создадим свою философию, свою литературу, свою гражданственность, под сению славного престола великих монархов наших!
Вот чего хочу я, вот чего требую. И неужели вы скажите после того, что я менее люблю, менее знаю Русь, нежели какой-нибудь рифмач, которому память о Полтаве нужна для рифмы к славе, а сказание о том, как побиты шведы, к рифме победы; или какой-нибудь либеральный барский сынок, готовый кланяться и кричать о патриотизме, для отыскания ключа к счастью; какой-нибудь газетчик, который знает Русь по отечественным воспоминаниям своих листков; или какой-нибудь патриот, горящий любовью к отечеству, когда за столом его патрона пьют чужое вино за благоденствие России и забывают об этом благоденствии за французским пирожным! Извините — я не могу говорить равнодушно: предмет разговора близок к моему сердцу.
Чит.Благодарю вас за искренность и уверен, что, зная все слышанное мною от вас, каждый благомыслящий, благонамеренный человек пожмет вам дружески руку.
Соч.Но мы отдалились немного от предмета разговора нашего; впрочем, одно идет к другому: литературного поприща моего и клевет на меня в нелюбви к Руси не мог я изъяснить вам, не изъяснив причин ненависти ко мне многих и — очень многих! Довольно странно, мне, незначительному члену общества, думать, что я могу споспешествовать чем-нибудь великому делу истинной славы и прямого счастия России. Но и от маленькой былинки есть тень, как говорит, помнится, Гораций [4] , и капля есть нечто в океане. Думай и действуй каждый, выйдет, что действуют все. Солдат, который под Бородиным убил одного француза, исполнил уже свой долг, участвовал уже в великом деле 1812 года. "Если бы я мог действовать — я действовал бы; теперь я говорю" [5] . Поприще, на которое судьбе угодно было поставить меня, — литература. Смею думать, что если бы я умер сегодня, то благодарный потомок не откажет уже мне в воспоминании и в словах: "Он желал добра".
4
Etiam capillus unus habet umbrarn suam.
5
Si j'etois prince ou legislateur, je ne perdrois pas non temps a dire ce qu'il faut faire; je le ferois, ou je me tairois. Руссо.
Семь лет журнала — семь подвигов нелегких! Я передавал соотчичам то, что замечал в Европе достойное внимания, что почитал полезным моей отчизне, и в тоже время смело срывал я маску с бездарности, притворства, порока, сражался с предрассудками закоренелыми, родными и наносными, уличал чванство вельможи и хвастливость педанта, пустоту нынешнего, детского нашего образования и тяжелую грубость нашего невежества. Ошибался я — что делать! я человек! Но никто не видал моей головы, преклоняющейся перед кем-либо, когда душа моя не была исполнена уважения к предмету, мною превозносимому. В "Истории русского народа" мне хотелось особенно показать: как должно смотреть на самих себя с точки высшего патриотизма (не боюсь повторить это страшное для близоруких патриотов слово!), хотелось познакомить русских с европейским воззрением на события минувшего. Кто имел терпение читать все писанное мною, тот скажет, что я один и тот же — под личиною живописца, во взгляде историка и в критике на пошлых чад бездарности, невежества и литературного хвастовства.
Чит.И мы то же найдем и в былях и небылицах русских?
Соч.Да, я и забыл было, что мы об них сначала заговорили. И в них я тот же, но здесь вы не увидите самого меня. Были и небылицы суть любимые дети моих досугов. Мне хотелось в них изобразить те отношения народных стихий русских, которых в истории, и во всяком другом роде сочинений, изобразить невозможно, но которые, между тем, знать непременно должно. Разыскания и диссертации не повели бы меня к моей цели. Я решился писать — были и небылицы русские.
Чит.То есть, русские повести и сказки?
Соч.Если вы понимаете под словами: повесть, сказка такие создания, где сочинитель обольщает вас вымыслами воображения, украшая существенность или вводя вас в волшебный мир фантазии, то мои были и небылицы не то, что повести и сказки. В былях мне хочется, как можно простее и ближе, изобразить вам Русь, прошедшую и настоящую. В прошедшем верная нить Истории и повествований старинных поведет меня; только там, где нет изъяснений Истории, позволю себе аналогическое прибавление к известному, Русь, как она была, точная, верная картина ее — вот моя цель. В настоящем то, что я видел и узнал, что в самом деле существует на Руси — изображу, сколько могу вернее.
В небылицах — я перескажу вам русские сказки, поверья, игру народного воображения; я буду только собиратель и издатель, а не сочинитель.
Чит.Любопытно, как все это вы исполните. Русские сказки — хорошо! Давно бы пора за них приняться… Но в былях, извините, вы, кажется, увлекаетесь общим порывом нынешним.
Соч.Каким?
Чит.С тех пор, как Вальтер Скотт показал нам образцы исторических романов, все в Европе пустились в исторические романы. И у нас на Руси распложается их довольно. Дарования сочинителей Юрия Милославского и Димитрия Самозванца, Рославлева и Выжигина соблазнили вас… Признайтесь откровенно?
Соч.Не в чем. Если речь идет об исторических романах, не знаю, почему вы думаете, что В. Скотт первый показал нам их? Вы почтете шуткою, когда я укажу вам на Иродота, как на первого исторического романиста; но прошу вас припомнить, что исторические романы давно существовали — у немцев, французов и англичан. Даже у нас, лет тридцать назад, жаловались уже на исторические романы. Вспомните слова Карамзина [6] . И тот же Карамзин, задолго до В. Скотта, написал исторический роман "Марфа Посадница". Разница в том, что Карамзин не постигал сущности сего рода сочинений так, как не постигали ее Мейснер, Мармонтель, Флори-ан, Август Лафонтен, Жанлис [7] , а прежде их те жалкие романисты, с которыми бранился Буало [8] . В. Скотт постиг сущность исторического романа и разгадал загадку для писателей всех стран. Век догадывался об ней; В. Скотт решил эту загадку, и именно те проигрывают, котррые подражают ему (Купер, Г. Смит, Брониковский), и те выигрывают, которые самобытно творят, как творит В. Скотт (А. Виньи, В. Гюго, Манзони, Цшокке) [9]
6
Вот, что писал Карамзин в 1799 году (см. повесть его "Рыцарь нашего времени"): "С некоторого времени вошли в моду исторические романы. Неугомонный род людей, который называется авторами, тревожит священный прах Нум, Аврелиев, Альфредов, Карломанов и пользуясь исстари присвоенным себе правом (едва ли правым) вызывает древних героев из их тесного домика (как говорит Оссиан), чтобы они, вышедши на сцену, забавляли нас своими рассказами. Прекрасная кукольная комедия! Один встает из гроба в длинной римской тоге, с седою головою; другой в коротенькой испанской епанче, с черными усами — и каждый, протирая себе глаза, начинает свою повесть с яиц Леды. Только, привыкнув к глубокому могильному сну, они часто зевают, а с ними вместе — и читатели сих исторических небылиц". (Соч. Карамзина. Т. IX, стр. 5, 6).
7
[20].
8
9
Вышеприведенные доказательства, кажется, должны убедить, что исторический роман не есть идея, начавшаяся в наш век. Мысль: назвать Иродота первым историческим романистом, я заимствовал у Ниля. В своей превосходной книге "The romance of History" (Лондон, 1820 г.) Ниль доказывает, что история началась романом, потом отделила от себя философию истории, и по необходимости после сего должен был явиться исторический роман, как другая половина истории. В. Скотт не изобрел исторического романа: он только узнал истинную сущность его. Это Васко де Гама, проехавший в Индию морем. — А. Шлегель прекрасно изъяснил, что такое значит ложное подражание природе и истинное подражание (См. очерк его идей в "Телеграфе" 1831 г., т. XXXIX, стр. 415 и след.). — В теории исторического романа вывод будет один и тот же, ибо исторический роман принадлежит к области изящного. — Скюдери, Мармонтели, Мейснеры, Жанлис брали исторические имена, одевали их по-своему, заставляли их говорить по-своему. У Скюдери Кир и Гораций Коклес плакали от любовных горестей; у Мармонтеля перуанские кацики вольнодумствовали; у Жанлис современники Карла Великого кокетничали, как французские щеголи XVIII века. Нелепая мысль: украшать природу и истину, и в этом заключать изящное — все портила: и французскую драму, и исторический роман. Так Карамзин, в "Марфе Посаднице", не довольствовался истиною. Он не понял величия кончины новгородской вольницы, вставил множество звонких, но пустых фраз, речей, выдумал небывалых героев, заставил их говорить по-своему. В. Скотт первый бросил ложную теорию исторического романа. Что исторический роман не достиг еще и у В. Скотта полного совершенства, что В. Скотт не истощил еще разнообразия форм его, доказывают новейшие сочинители исторических романов, последователи В. Скотта. Укажем на трех современников, которые едва ли не выше самого В. Скотта. "Сен-Марс" Альфреда де Виньи, "Обрученные" Манзони и "Церковь богоматери парижской" В. Гюго, по моему мнению, суть огромные, совершенно новые и блестящие творения нашего времени. Истина, с какою, рядом превосходных картин, выразил А. де Виньи: Ришелье, двор и век Людовика XIII; итальянская, оригинальная народность Манзони и глубина страстей, до которой о удивительной отважностью осмелился коснуться В. Гюго, — явления самобытные и далеко превзошедшие все, что писал шотландский романист! Впрочем, кто осмелится оспоривать великие дарования В. Скотта, когда нельзя не сознаться в прекрасных дарованиях даже рабских его последователей — Купера, Г. Смита, Локарта, Брониковского! Мне кажется, сим последним не достает только самобытности, чтобы сравняться с В. Скоттом. Впрочем — не достает немалого; но сами ли они в этом виноваты? Заслуга их, состоящая в том, что верно следуя правилам В. Скотта, они изображают стихии своей народности — американской, английской, польской, — достойна великого уважения. Многие ли это сделать сумеют?
Чит.Положим, что и так; но все вы идете вслед за авторами "Милославского" и "Самозванца".
Соч.Если бы и в самом деле с В. Скотта надобно было полагать начало исторических романов, то в России первые опыты настоящих исторических повествований явились еще в 1822 году, в "Полярной звезде" [10] . Задолго до "Самозванца" и "Милославского", я печатал опыты русских былей в "Телеграфе" [11] . Но дело не в том, я сказал уже вам, что были мои совсем не исторические романы в роде В. Скотта.
10
Разумею здесь повести А. Бестужева "Роман и Ольга", "Ревельский турнир", "Замок Нейгаузен". Это были первые опыты настоящего исторического русского романа.
11
В 1826 году поместил я в "Телеграфе" повесть о походе Димитрия Донского на Новгород. Потом напечатал повесть о падении Суздальского княжества ("Симеон Кирдяпа" — это был собственно отрывок, который когда-нибудь надеюсь окончить). Другие опыты печатал я в разных альманахах.