Клятва при гробе Господнем
Шрифт:
— Москва — море, — отвечал князь Друцкой, — и что на одном конце ее деется, того через три дня не узнают на другом конце.
Тут вступил в палату князь Василий Боровский. Он казался встревоженным, смущенным.
"Государь, Великий князь! — вскричал князь Боровский. — Треть Юрия все бунтует, и моя треть волнуется! Спеши усмирять крамольников!"
— Князь, мой любезный брат! помоги мне! Я не знаю, что мне делать! — говорил Василий.
Поспешно вошел в сию минуту еще боярин. Страх и робость были видны на лице его. "Государь! — сказал он, — спеши к своей родительнице: она очень нездорова! Супруга твоя при ней, плачет, рыдает…"
Жаль было смотреть на Василия в сии минуты: смущенный, встревоженный, пораженный вдруг столькими ударами, он не знал, что думать, не знал, что сказать и куда идти! Палата наполнялась между тем боярами и князьями. Явились Старков, Юрья Патрикеевич, Ощера.
— Думные мои советники, бояре, князья мои! — вскричал Василий, — скажите, что со мною делается? Слышу, что против меня идут в торжестве враги, мать моя при смерти, жена плачет, измена раздирает Москву. Но давно ли, не вчера ли еще, были мы с вами, в великокняжеском нашем Совете, и вы все уверяли меня, что я торжествую, что отвсюду окружен я верными людьми, что народ души во мне не слышит, что вы пойдете с сильными дружинами на вероломного дядю, что князья русские явятся по первому моему слову?
"Князь Великий! утро вечера мудренее — не нами началась эта пословица, не нами и кончится. Может быть, того мы вчера не досмотрели, что сегодня увидим. — Так начал говорить Юрья Патрикеевич. — Но есть еще другое присловье: даст Бог день, даст Бог ум. Мы все слуги твои и рабы твои, мы будем стараться, а ты, Великий князь, успокойся, не унывай, молись, возложи печаль свою на Господа и верь, что погибнут мыслящие тебе зла. Главное дело; будь в этом крепко уверен. Вера дело великое — она все побеждает. Теперь примемся мы советоваться и думать".
— Не поздно ли, когда вы не успели надуматься прежде, — сердито вскричал наместник ростовский.
"Петр Федорович! замолчи! — сказал Юрья Патрикеевич. — Все дело надобно обсудить и посмотреть в старые решения, как все это прежде делывалось, так мы и решим".
— В каком судебники сыщешь ты указ на решение этого дела? — сказал наместник ростовский.
"А ты думаешь, что прежде этого и не бывало? — с жаром возразил Юрья. — Будто новое нам это дело! Посидел бы ты в первом месте в княжеской Думе, так привык бы и не к этаким делам. То ли было, когда князь Василий Димитриевич Богу душу предал, и мы с покойным владыкою Фотием ночь ноченскую сидели в Думе, и уже утром боярин Иоанн пришел к нам и сказал, что дело порешено — тогда только решились мы разойтись! А когда, потом раздумье было о поездке Великого князя к Витовту, или о поездке в Орду…"
— Ах! был тогда у меня боярин, за которым не знал я, что такое заботы и тоска моего великокняжеского сана! Для чего он сделался лютым врагом моим и злодеем! — проговорил Великий князь тихо, обращаясь к князю Оболенскому, молодому чиновнику, по-видимому, человеку, близкому его сердцу.
"Мне кажется, — отвечал, также тихо, этот юный друг Великого князя, — что дядюшка твой не проспал еще вчерашней хмелины. Я никогда не видал его таким говорливым: откуда рысь берется".
Василий усмехнулся.
— Нет! ты еще не привык к ним. Старики бояре народ такой, что прежде наговорят много пустого, а потом уже примутся за дело. Я всегда дремлю, когда начинаются наши советы, и просыпаюсь только под конец, чтобы слушать, когда примутся советники мои за настоящее дело.
О юность, юность! как мало знаешь ты жизнь человеческую, как весело и шутливо ты играешь ею, и как ты везде и всегда одинакова!
Между тем говор голосов заглушил уже слова Юрьи; бояре и князья зашумели, будто пчелы, встревоженные в улье. Тут, придавая себе сколько мог более важности, Юрья Патрикеевич подошел к столу, возвысил голос и провозгласил: "Прежде всего, уверимся в верности рабов и слуг княжеских. Бояре и князья! подымите руки и повторим: да не будет на нас благословения Божия, если кто из нас помыслит зло против Великого князя нашего, Василия Васильевича!"
— Да не будет, да не будет! — раздался общий крик, руки всех присутствующих были мгновенно подняты.
"Прежде хмель станет тонуть, а камень по воде поплывет, нежели я изменю моему князю!" — вскричал Старков.
— Да лопни моя утроба, яко Иудина! — закричал Ощера.
"Батюшка ты наш! дай себе ручки расцеловать!" — вскричали многие, бросаясь целовать руки Василия; другие обнимали даже ноги его.
— Ты что стоишь, татарин? — сказал Ощера Асяки. — Целуй и кричи!
Асяки у_с_м_е_х_н_у_л_с_я. "Я худо знает, что ваша кричит, — сказал он. — Давай сражаться — пойду, убью, либо убьют Асяки!"
— Вот, — воскликнул Юрья, — главное теперь и сделано! Не беспокойся, Великий князь, благоволи поспешить к матушке своей, Великой княгине Софье Витовтовне: она беспокоится о тебе и ей очень нездоровится, утешь ее, и пожалуй после того к нам. А мы на досуге здесь все дела обдумаем!
Великий князь безмолвно удалился; за ним ушли князь Друцкой и Асяки.
"Молодцы вы, бояре и князья! Как ажио вы пригрянули! — сказал Юрья. — Спасибо, исполать, исполать вас!"
— За нами не станет! — воскликнул Ощера.
"Садитесь же все по местам, да станем судить и думать".
Наместник ростовский потерял последнее терпение. "Если ты хочешь дурачиться, так твоя воля: но за что ты нас-то дурачить думаешь, Юрья Патрикеевич?" — вскричал он.
— Как: дурачить?
"Ребят что ли нашел ты? Помилосердуй: то ли теперь время, чтобы растобарывать, когда вся безопасность Москвы висит на волоске?"
— Я еще прежде хотел было тебя спросить, Петр Феодорович: кто созвал Думу Государеву в такое необыкновенное время и что за важные дела такие привез ты, из-за которых даже и помолиться доброму человеку не дали порядком, как будто в уполох ударили?
"Я по приказу Государеву велел согнать сюда всех вас, беспечных стражей его покоя и здравия!" — гневно воскликнул наместник.
Юрья не любил ссор, но не любил и нарушения порядка. Струсив от гнева и слов наместника, он сказал, однако ж, довольно твердым голосом: "Непристойных речей говорить и распорядку мешать — все-таки не должно, боярин…"