Клятва
Шрифт:
Я начинала его ненавидеть, поскольку сама она была на это неспособна.
— Слушай, Арон, твой отец много болтает… — Это не было вопросом. Мистер Грейсон был из тех, кто нуждался в слухах так, как другие нуждаются в воздухе. Он был бы опасен, не окажись он таким глупцом: его ум был поверхностным, а язык — без костей.
Арон кивнул. Он не обиделся: разумеется, он и сам это знал. И все же он взглянул на меня с заинтересованной улыбкой.
— Ты это к чему?
Я пожала плечами, беспокоясь, не переступаю ли я границы приличия, и осторожно продолжила:
— Он говорил
Улыбка исчезла.
— Что ты имеешь в виду?
Мои плечи вновь поднялись.
— Ты знаешь, что я имею в виду. Твой отец когда-нибудь о них говорил? Как они живут? Много ли мистер Мейер работает? Хватает ли ему денег? Брук… — Задать последний вопрос было сложнее всего, хотя я размышляла над ним сотни раз. — Нет ли опасности, что ее могут у него забрать?
Брук почти исполнилось семнадцать, она была всего на несколько недель младше меня, и до совершеннолетия, когда она получит право самостоятельно принимать решения, ей оставался год. Но сейчас она находилась в опасности: ее могли объявить содержащейся на попечении королевы. Это означало ссылку в трудовой лагерь — а Бруклин скорее бы умерла, чем туда отправилась, — потерю классового статуса и падение по социальной лестнице. Все сироты переходили в класс слуг.
Арон остановился. Его лицо стало серьезным, глаза необычно погрустнели.
— Кое-что я слышал, — печально ответил он. — Покупатели в нашем магазине иногда говорят о Брук, но дело не в ее положении. Они считают, что она слишком сумасбродна, что отец не занимается ее воспитанием и дает слишком много свободы. Одни считают, что он должен держать ее под замком, другие — что без матери ее некому контролировать. — Он покачал головой. — Никто не говорил, что отец не может ее содержать, но когда упоминают ее имя, я тревожусь. Я боюсь, что однажды их жалобы могут превратиться в кое-что похуже. — Он посмотрел мне в глаза. — В нечто гораздо более опасное.
Мы оба знали, о чем идет речь, и когда я взяла его за руку, у меня перехватило дыхание. Я хотела сказать, что это невозможно — невозможно представить Бруклин изменницей, и никто не посмеет обвинить ее в связи с повстанцами. Но я понимала, что ошибаюсь.
Я ошибалась не потому, что считала Бруклин революционеркой, а потому, что кто-нибудь действительно мог высказать подобное мнение. Иногда — а на самом деле гораздо чаще, чем мне бы хотелось признать, — награда за донос на соседа была достаточной, чтобы соблазнить предателя. А такой человек, как Брук, девушка без матери, с отцом, который не обращал на нее внимания, была легкой мишенью.
— Предупреди меня, если услышишь такие разговоры, — сказала я, не зная, что стала бы делать с этой информацией, но понимая, что не позволю ее арестовать. Не позволю поступить с ней так, как поступили с Чейен Гудвин.
— Конечно, предупрежу, — заверил меня Арон, и я видела, что он говорит правду. Взяв меня под руку, он тем самым напомнил, что остается моим другом. Что я могу ему доверять.
Успокоенная его присутствием, я положила голову ему на плечо.
— Сколько раз говорить, что это была случайность? Я не поняла, когда она перешла на термани. — Я устала оправдываться, но сколько бы раз я ни повторяла одни и те же слова, отец все равно был недоволен.
Он слишком волновался.
Он расхаживал по комнате, и хотя у него был целый день, чтобы прийти в себя после вчерашнего инцидента в ресторане, на его плечах до сих пор лежала тяжесть содеянного мной. Того, что я едва себя не выдала.
— Чарлина, ты не можешь позволить себе такие ошибки. Ты должна быть очень осторожна. Всегда. — Он прижал мозолистую ладонь к моей щеке, и я почувствовала жар его кожи. На лбу отца собрались морщины, брови сошлись на переносице. — Я за тебя беспокоюсь. Я беспокоюсь за всех нас.
— Знаю, — ответила я, упрямо не желая потакать любви моих родителей к паршону. Я предпочитала говорить на англезе. Только на нем. В этом случае не будет никакого взаимного непонимания, никаких ошибок. Хотелось бы мне, чтобы все думали так же, как я.
Он сел на диван в маленькой гостиной нашего дома. С этой уютной комнатой были связаны года воспоминаний. Я знала здесь каждый закуток, каждый камешек, каждую доску и темную щель.
В этом доме я родилась, выросла и сейчас вдруг почувствовала себя недостойной своего убежища, предав доверие отца. Я понимала — возможно, больше, чем кто-либо другой, — какую жертву он принес, чтобы обеспечить нашу безопасность.
Я до сих пор помнила тот вечер; мне было тогда столько, сколько сейчас Анджелине. В дверь нашего дома постучал человек, громко требуя отца и отказываясь уходить без ответа.
Отец затолкал меня в спальню и приказал ждать внутри, пока он не разрешит мне выйти. Или пока не вернется мать. Я подчинилась, спрятавшись под кроватью, как он велел, и была очень испугана.
Этот вечер живо стоял у меня в памяти: холодный каменный пол под босыми ногами, то, как я выбираюсь из своего укромного убежища, кукла, которую я прижимаю к груди, и слова, доносящиеся из-за тяжелой двери.
— Я слышал, что она сделала, Джозеф. Тот человек говорил с ней на термани, и она ему отвечала. Она понимала, что он говорит. Она — мерзость! — Голос, полный тревоги и ярости, принадлежал не моему отцу.
— Ты ничего не слышал. Она ребенок. Она просто играла.
— Она не играла, а ты подвергаешь опасности нас всех, держа ее здесь!
Я затаила дыхание, прислонившись лбом к грубо обтесанной двери, единственной преграде, отделявшей меня от отца.
А потом я услышала его голос, твердый и злой.
— Уходи из моего дома. Тебе нечего здесь делать.
Воцарившаяся тишина была такой долгой, такой тяжелой и многозначительной, что даже в тот момент я понимала достаточно, чтобы испугаться до глубины души. Дрожа, я отступила назад, в тихий темный воздух.
Помню, как другой человек заговорил вновь, негромко, почти шепотом.
— То, что она делала, незаконно. Либо ты ее сдашь, либо я.