Клятву сдержали
Шрифт:
С каким удовольствием я сыпанул бы в лицо ей ту горсть табаку, которую она мне дала, плюнул бы в глаза! Но нужно было сдержаться, быть осторожным: за дверями стояли гитлеровцы. Стараясь говорить спокойно, ответил монашке, что я врач, в лагере у меня остались раненые и больные и не могу их бросить на произвол судьбы. Монашка недовольно поджала губы, отошла.
Не поддались на провокацию и остальные больные. Делегация ушла ни с чем. Такой исход взбесил фашистов, поэтому они вернули нас в лагерь в ту же ночь.
Снова потянулись безрадостные дни тяжелой
Мы не знали, что делается по ту сторону лагеря, каково положение на фронте. Немцы старались использовать это обстоятельство, чтобы подавить у нас дух сопротивления. Их пропаганда носила откровенно профашистский характер. Все чаще они «успокаивали» нас такими словами: «Наша армия снова обстреливает Москву из пушек. Еще немного — и мы возьмем вашу столицу. Кончится война, и вы отправитесь по домам».
Мы понимали, что ни одному слову фашистов верить нельзя, наглая ложь направлена на то, чтобы сломить нашу волю к сопротивлению. И все же тревожила мысль: неужели враг опять сумел дойти до Москвы?
Мы с Симоном решили снова встретиться с Александром Софиевым, поговорить с ним откровенно. Не может быть, чтобы он не знал истинного положения вещей на фронте. Мы были почти уверены, что он связан с городским подпольем, а там-то наверняка знают правду.
На этот раз встреча произошла у входа в больничный барак. Софиев опасался слежки, и разговор произошел буквально на ходу.
— Неужели это правда?.. — спросил у него Симон.
— Что правда? — резко перебил Софиев.
— То, что немцы уже…
— С каких это пор вы стали верить всякой брехне! — еще злее оборвал Софиев. — Да, нашим нелегко, это правда. Но Москву немцы никогда, слышите, никогда не возьмут!
Он ушел. У нас с Симоном отлегло от сердца.
В тот же вечер, соблюдая всяческую осторожность, передали суть нашего разговора с Софиевым раненым. И мы видели, как у многих радостно заблестели глаза, как люди посветлели лицом.
А через несколько дней по лагерю прошел невероятный слух: у кого-то из военнопленных есть номер «Правды». Эта потрясающая новость передавалась под огромнейшим секретом, но вскоре о ней знали все военнопленные. «Заполучить газету хотя бы на десять минут! Подержать ее в руках! Своими глазами удостовериться в том, что наша армия сражается, бьет врага», — эта мечта целиком завладела нами.
— Сенька, — обратился Симон. — Ты можешь все. Сделай так, чтобы газета побывала у нас.
И вот однажды ночью Сенька-цыган позвал нас, таинственно прошептал:
— Достал!
Провел в перевязочную и, сияющий, вручил Симону номер «Правды». Затасканный, зачитанный до дыр, порванный на изгибах. Но это была наша советская газета!
Номер оказался довоенным. Это несколько разочаровало нас, и все же с огромной радостью мы держали его в руках, просматривали. Мы словно вышли на волю, вернулись в тот мир, откуда пришли, где каждая мелочь, каждая деталь были родными и дорогими до боли в сердце…
Софиев, вероятно, все же сделал из
— Ну, ребята, держитесь! Немцы еще больше свирепеют…
— А в чем дело? — спросили мы.
— Под Москвой у них опять осечка получилась. Наши дали прикурить!
Глаза его улыбались.
Теперь было понятно, почему охранники в лагере словно взбесились. Из баланды исчезли даже те микроскопические кусочки мяса, которые изредка в ней попадались. Хлеб стали выдавать полусырой, почти несъедобный. Немцы придирались к каждому нашему движению. Не было дня, который не заканчивался бы расстрелами ни в чем неповинных людей. Одновременно лагерное начальство усилило пропаганду за вступление в полицию. Мы понимали, в чем дело: свои подразделения гитлеровцы перебрасывали на укрепление фронта.
На стенах бараков немцы стали вывешивать номера грязного предательского листка «Нова Шепетовщiна». В этой продажной газетенке много было трескучей болтовни о мощи и непобедимости фашистской армии, о ее победоносном шествии на восток. Но мы уже умели хорошо читать между строк. И если, скажем, в газете говорилось о том, что «выравнивая линию фронта, доблестная армия фюрера» отошла за Мосальск, значит наша Красная Армия заставила ее это сделать.
Потом в лагере появились немецкие листовки. Отпечатанные на дрянной, шершавой бумаге, они раздавались каждому во время получения баланды. И здесь, обращаясь с призывом ко всем бойцам и командирам Красной Армии прекратить сопротивление, фашисты не удержались от своей хвастливой болтовни. В листовке говорилось, что Сталинград якобы давно пал, Кавказ полностью занят победоносной армией фюрера, что вот-вот падет Москва, Гитлер въедет в город на белом коне.
— Что это значит? — воспользовавшись удобным случаем, спросил я у Софиева, показывая ему листовку.
— Удивляюсь! — Он вскинул тонкие брови.
— Чему ты удивляешься? — не понял я.
— Удивляюсь, как ты можешь всерьез воспринимать всю эту гадость! ответил Софиев. — Неужели ты до сих пор не изучил фашистов?
Больше ни о чем не нужно было спрашивать.
Софиев между тем осмотрелся, проверил, не наблюдает ли кто за нами, тихо произнес:
— Скажи Симону, что я хотел бы с ним повидаться. Завтра.
Я передал его слова Симону, и на следующий день они встретились. Разговор оказался очень важным для нас.
По ночам ко мне иногда приходили сны, в которых я все еще был студентом. Свободным, счастливым, среди друзей. Иной раз я подолгу беседовал с мамой, с отцом и всегда встречался с ними на маленьком нашем дворике позади дома, который был облит теплым и ласковым крымским солнцем… Потом почти каждую ночь во сне я стал убегать из лагеря. И побеги всегда были удачными. Уверенность в том, что наконец смогу вырваться из неволи, была настолько сильной, что я часто просыпался с чувством полной свободы. И в тысячу раз тягостнее было разочарование.