Кляйнцайт
Шрифт:
— Мама дорогая, — сказала женщина. — Думаю, вас положили не в тот госпиталь. Ну ладно, оставляю это здесь и возвращусь позже.
Бумага осталась, женщина ушла. Кляйнцайту нужно было в туалет. Его сознание поднялось, но сам он остался лежать. Он позвонил сиделке. Она пришла, задернула занавески, помогла ему с судном.
Неужто я Орфей?
После ужина Кляйнцайт уснул, проснулся, увидел рядом Медсестру, запикал чаще. Могло ли это быть, подумал он, что я видел ее обнаженной при свете газовой плиты, что мы занимались любовью,
Медсестра задернула занавески, обняла его, поцеловала, заплакала.
— Что ты будешь делать? — спросила она.
— Собираться, — ответил Кляйнцайт. — Собираться воедино.
— Герой, — произнесла Медсестра. — Кляйнцайт действительноозначает «герой».
— Или трус, — сказал Кляйнцайт. Медсестра снова заплакала, поцеловала его, ушла выполнять свои медсестринские обязанности.
Тусклый свет, поздний час. Кляйнцайт перекатился через край койки, очутился под ней. Псст, произнес он. Ты здесь?
Хо–хо, отозвалась Смерть, схватила его руку своей черной мохнатой лапой. Мы еще друзья?
Друзья, ответил Кляйнцайт.
Я не хотела ничего делать тебе, сказала Смерть. Просто напевала для себя, честно.
Я тебе верю, сказал Кляйнцайт. Такое бывает.
Чем-нибудь могу помочь? — спросила Смерть.
Не сейчас, сказал Кляйнцайт. Просто, знаешь, будь поблизости.
Обслуживание круглосуточное, пошутила Смерть.
Кляйнцайт взгромоздился обратно на койку, уставился на тусклый потолок, закрыл глаза. Расскажи мне еще что-нибудь об Орфее, попросил он. Неужто я Орфей?
Я, передразнил Госпиталь. Я, я, я. Какая это все ерунда. Как кто-то, называющий себя Я, может быть Орфеем? Даже сам Орфей не назывался Я. «Я» нечего здесь делать. Ты не так уж все ухватываешь, как я было про тебя подумал.
Я нездоров, сказал Кляйнцайт. Прояви чуточку терпения со мной.
Кто, как не я, может проявлять с тобой свое терпение, сказал Госпиталь. Терпение — мое второе имя.
А как твое христианское имя? — спросил Кляйнцайт.
Я не христианин, ответил Госпиталь. Терпеть не могу все эти новомодные религии. Это я так, для красоты слога, понимаешь, у меня нет ни первого, ни второго имени. У нас, больших, обычно только одно имя: Океан, Небо, Госпиталь и тому подобное.
Слово, продолжил Кляйнцайт. Подземка.
Ах да, сказал Госпиталь.
Расскажи мне еще про Орфея, попросил Кляйнцайт.
Когда Орфей собрался воедино, сказал Госпиталь, его члены подошли друг к другу настолько гармонично, что, едва он заиграл на своей кифаре и запел, его голос исполнился невероятной силы и красоты. Никто никогда не слышал ничего подобного. Деревья и всякие там камни, они просто срывались с места и двигались за ним. Иногда, знаешь, и Орфея-то было не видать за деревьями и всякими там камнями. Он звучал наравне с природными колебаниями, понимаешь, песчинки, частички, из которых состоят облака, цвета спектра — все колебались вместе с ним. И, конечно, все это сделало его потрясающим любовником. Кришна с его пастушками Орфею и в подметки не годился.
А как быть с Эвридикой? — спросил Кляйнцайт. Как они встретились? Не думаю, что об этом говорится
Очередная академическая чушь, ответствовал Госпиталь. Орфей встретил Эвридику, когда проник в суть вещей. И там была Эвридика, потому что там она жила. Ей не нужно было змеиного укуса, чтобы отправиться туда. Орфей силой своей гармонии пронизал мир, попал в суть вещей, то, что подо всем. Подземное царство, если тебе угодно. И там он нашел Эвридику, женский элемент, дополняющий его. Она была Инь, он был Ян. Что может быть проще.
Если она жила в Подземном царстве, то зачем ему понадобилось выводить ее оттуда? — спросил Кляйнцайт.
А! — сказал Госпиталь. В том-то и состоит суть орфического конфликта. Оттого-то Орфей и стал тем, что он есть сейчас, вечно в настоящем и никогда в прошлом. Оттого-то эта упрямая слепая голова вечно плывет через весь океан, чтобы добраться до устья реки.
Отчего? — спросил Кляйнцайт. В чем конфликт?
Просто быть в середине всего, в том месте, которое подо всем, Орфея не устраивало, сказал Госпиталь. Гармония дала ему спокойствие, совершенный покой в самой сердцевине вещей, а он не смог с этим смириться. К нирване он равнодушен. Он захотел вернуться обратно, захотел вновь играть деревьям и камням, захотел шататься с Эвридикой по дорогим ресторанам и все такое. Естественно, он ее потерял. Она не может выходить с ним, если он не остается внутри.
Так он не терял ее, когда обернулся и посмотрел назад? — спросил Кляйнцайт.
Вечно втыкают сюда эту подробность, недовольно произнес Госпиталь. А на самом деле оглянись ты или нет — большой разницы не составит.
Что случилось потом? — спросил Кляйнцайт.
А это повторяется снова и снова, ответил Госпиталь. Орфей оплакивает ее, тоскует, не ходит на вечеринки, не клеит местных баб, они говорят, что он голубой, все наслаивается, наслаивается, наконец, они раздирают его на части, и вот по реке плывет голова, устремляясь к Лесбосу.
Что все это означает? — спросил Кляйнцайт.
Как это может что-то означать? — возмутился Госпиталь. Значение ограничивает. Нет никаких ограничений.
Большая, ценная и прекрасная мысль
Ночь, ночь, ночь. Ночь в своей нощности. Неограниченные резервы ночи, скрытые в нутре времени. Оно безжалостно, время, оно никогда не устает. Его напыщенная точность: шестьдесят секунд в минуте, шестьдесят минут в часу, двадцать четыре часа в сутках. Все одно, что для нищего, что для богача, что для старого, что для малого, что для больного, что для здорового.
Гнусная ложь! — сказала времени Медсестра. Сколько раз я видела, как ты удваиваешь плохие часы и укорачиваешь хорошие.
Было дело, хо–хо, отвечало время.
Медсестра отвернулась от этого злорадствующего лица, прислушалась к палате, замершей в свете ламп, медленно вывела на бумаге:
Э–В-Р–И-Д–И-К–А
А! — вырвалось у Госпиталя. Наш разговор, который мы имели не–так–давно.
И ты туда же, сказала Медсестра. Вредная скотина.
Ничего подобного, отозвался Госпиталь. Ты и я, разве мы не профессионалы? Разве не прошлые иллюзии мы, тонкие невесомые покрывала несбыточных романов?