Ключ из желтого металла
Шрифт:
– Не так все страшно, – улыбнулся я. – Вон, на той стороне есть отличная дырка. И вроде бы пока ни одного претендента.
Лени возбужденно подпрыгнула, поспешно вернулась за руль, включила аварийку и начала разворачиваться. Прочие участники движения при виде ее маневров застыли в мистическом ужасе, и это спасло ситуацию.
– Только не завтракайте в «Золотом льве», – крикнул я им вслед. – Там все ужасно!
Они вняли моему предупреждению. Когда я вышел из отеля, омытый душем, до краев заполненный крепким кофе и отягощенный рюкзаком, эти двое сидели на краю тротуара и за обе щеки уписывали гигантские бутерброды. На алой лакированной туфле Лени живописно повис лист салата, обрамленный брызгами бледного соуса, у Ильи образовались неаппетитные томатные усы
– Мне надо еще пару часов, чтобы окончательно проснуться, – сказал я, развалившись на заднем сиденье. – Утро – не лучшее мое время. Зато потом могу ехать хоть до самого Дюссельдорфа.
– Ja, ja, ja! [24] – поспешно согласилась Лени.
А Илья включил радио. Не знаю, что это была за станция, но звучала там сейчас старая песенка из какого-то хичкоковского фильма. «Que sera sera, – заливалась певица. – Whatever Will Be, Will Be». [25] Если подумать, она была совершенно права. Если не думать – тем более.
24
Да, да, да! (нем.)
25
Обе фразы переводятся (с французского и английского соответственно) одинаково: «Что будет, то будет». Эту песню Джея Ливингстона и Рэя Эванса в фильме Альфреда Хичкока «Человек, который слишком много знал» (1956) исполняет Дорис Дэй.
Я вспомнил, что фильм – тот, из которого песенка, – называется «Человек, который слишком много знал». И подумал, что если бы кому-то пришло в голову снять кино про меня, самым подходящим названием было бы «Человек, который знал слишком мало». Невольно улыбнулся и вдруг понял, что мне это скорее нравится, чем нет, – быть человеком, который с каждым днем знает и понимает все меньше. Я, кажется, уже почти готов отказаться от сомнительного удовольствия иметь мнение по какому бы то ни было вопросу. Еще не сейчас, но, возможно, очень скоро я буду вспоминать вчерашнюю ночь, ощущая себя умеренно храбрым участником необъяснимых событий, а не лоховатой жертвой постыдного розыгрыша. Неважно, как все обстоит на самом деле, что будет, то будет, а что было, то было, и какая, к чертям собачьим, разница, как это выглядело со стороны. Только мои личные ощущения и впечатления имеют какой-то смысл, они – опыт, а опыт – единственное имущество, которое можно забрать с собой если не в могилу, то, по крайней мере, на ее край. Глядишь – пригодится. Ну мало ли.
Только теперь, когда меня наконец отпустило, я оценил вес камня, до сих пор лежавшего у меня на сердце. Жизнь без камня была необыкновенно хороша. Она была – просто жизнь. Этого, казалось мне сейчас, совершенно достаточно.
Давно бы так.
– Беда актуального искусства, – говорил Илья, – вовсе не в том, что нехорошие бяки-творцы шокируют мирных обывателей незамысловатыми художественными жестами, вместо того чтобы сделать им, нежным зайкам, красиво. И не в том даже, что они делают это зачастую не слишком остроумно, по пятому разу повторяя деяния великих предшественников, о которых не удосужились прочитать в подшивках художественных журналов. Настоящая беда вскрывается, когда мы начинаем задавать вопросы: кто делает? почему? зачем? как?
Он уже не первый час честно развлекал меня беседой – с того момента, как Лени, с грехом пополам доставившая нас до границы между Чехией и Германией, сказала: «Все, meine Lieblingsjungen, [26] мне капут», перебралась на заднее сиденье и сладко уснула, а я получил наконец ответ на волновавший меня вопрос: что чувствует человек, когда сидит за рулем «порша-кайена»? Подлинное наслаждение, и больше, кажется, ничего.
Это переживание захватило меня целиком, так что Илью я слушал даже не в пол – в четверть уха. Правого, разумеется. Но тут вдруг заинтересовался. Уж больно экспрессивно тот
26
Мои любимые мальчики (нем.).
– И кто же? – спросил я. – И как?
Илья только того и ждал. Вдохновленный моим интересом, затараторил:
– После того как вопросы заданы, обнаруживается, что так называемый «радикальный художник» по большому счету тождественен обывателю, которого мучает. Я хочу сказать, что художник зачастую просто приспосабливается к требованиям среды – как он их себе представляет, – точно так же как приспосабливается к требованиям среды обыватель. Художественное «предъявить себя» в большинстве случаев тождественно элементарному «выжить». Обыватель пробивается к кормушке по своей тропе, художник – по своей. Но это одна и та же кормушка. Обыватель, в отличие от художника, хотя бы честен. Он не выдает себя за «творца», «борца», «ниспровергателя» и еще бог весть кого. На обывателя скучно смотреть, еще скучнее его слушать, но от него, по крайней мере, не так тошнит.
– Честность вообще великое дело, – согласился я.
– Митя вам, наверное, говорил, у Лени художественная галерея. Сейчас это просто успешное коммерческое предприятие, не о чем говорить. А в самом начале, как раз когда мы только-только поженились, это была такая крутая игрушка из серии «Создай себе репутацию». Лени тогда работала с самыми актуальными и радикальными художниками, кого только могла найти. А я был для них переводчиком, нянькой, советчиком, санитаром, пушером, психотерапевтом и отцом родным. Врагов не нажил, с несколькими ребятами даже подружился и понял про них довольно много. Поначалу очень удивлялся, я-то думал, художники – не то небожители, не то демоны, особенно которые актуальные-радикальные. А оказалось, они просто люди как люди, только профессия у них, скажем так, не самая распространенная… Так вот. Большинство так называемых «радикальных художников» делают, что им велят, – с той же тупой покорностью, что и все остальное человечество. Просто они, если вспоминать детство, слушаются не мамку, а, скажем, больших мальчишек во дворе. Но – слушаются.
– «Большие мальчишки» – это галеристы?
– В частности. Не забывайте, еще есть кураторы, критики и прочее арт-начальство. Художник, желающий преуспеть, должен угодить целой куче народа. Сам по себе подход довольно разумный – пока торгуешь красивыми картинками, как крестьянин картошкой, не причисляя себя к касте каких-нибудь очередных избранных. Но тусоваться в правильных местах, толкаться локтями у кормушки, подлизывать жопу нужным людям, заниматься самопиаром, держать нос по ветру и при этом всерьез полагать себя великим революционером – это, прямо скажем, нелепо. За радикальный базар следует отвечать. Подтверждать его всей своей жизнью. А начинается радикальный базар с персонального отказа от готовности играть по чужим, извне навязанным правилам. Честная духовная революция оплачивается собственной кровищей и прочими малоприятными выделениями.
– Что же в таком случае делать бедному мятущемуся творцу? – ухмыльнулся я.
– Что, что… А ничего. Спокойно работать, картинки рисовать на продажу или для души, не объявляя себя во всеуслышание революционером и ниспровергателем. А ежели все так неудачно сложилось, что натурально мессией уродился, не следует бегать по кураторам с целью надлежащей организации восхождения на Голгофу.
– А еще лучше – вовсе туда не восходить.
– Нет уж. Восходить непременно! Это обязательное условие. Сначала виселица, а уже потом мед. Потом мед, повторяю, потом. После виселицы.
– Жестко.
– Нормально, – отмахнулся Илья. – Мне можно так говорить. Сам когда-то понял, что придется мне обойтись без меда поэзии: рылом не вышел, да и кишка тонка. И решил, что лучше быть дешевым халтурщиком, чем успешным жуликом, – третьего-то тем, кто на Иггдрасиле не висел, не дано. Впрочем, из меня даже халтурщика не вышло, оказалось, проще совсем завязать. Но все равно. И кстати, если вы думаете, что человеку, который так удачно женился, проще оставаться честным, имейте в виду, с Лени мы познакомились несколькими годами позже. Я был ее переводчиком, когда она приезжала в Москву…