Ключ
Шрифт:
Выпив эля и поговорив о делах в деревне и на мельнице, два старых друга погрузились в молчание. Авил лениво наблюдал за тем, как солнце, с трудом перевалив высшую точку своего пути, медленно падало куда-то за горы. Джон снова плеснул себе эля, жадно припал к кружке.
«Уже третья сегодня», — невольно отметил про себя Авил. Это было не похоже на Джона.
С грохотом поставив пустую кружку, Джон вдруг выпалил.
— Я хочу, чтобы ты ушёл, Авил!
Авил выпрямился на стуле, пошевелил затёкшим плечом.
— Я и так собирался. Дел ещё невпроворот…
— Нет, я хочу, чтобы
Джон тыльной стороной ладони вытер внезапно выступивший пот. Авил опешил. Ища и не находя причин, он старался заглянуть в глаза Джона.
— Да что же так?
Ещё ниже опустив голову, Джон прошептал:
— Люди и так бог знает что толкуют из-за того, что я мельник…
— Доминиканцы!
Авил понял всё. Глаза застлала чёрная пелена ярости, горло сжимали мучительные спазмы. Он едва взял себя в руки.
— Могу я забрать лошадь и кое-что из вещей?
Джон вскинул голову. В глазах его стояли слёзы.
— Боже, да бери хоть всё!
Авил коротко кивнул в ответ. Спустившись в зал, понял, что никому ничего объяснять не нужно. Софья, зарыдав вдруг, кинулась упаковывать вещи, сыновья тащили сундуки и корзины к телеге, домовой вывел из стойла лучшую лошадь. Руки, словно забыв привычные движения, путали упряжь.
— Дядя Авил, дядя Авил!
Авил, проклиная всё на свете и чёртову упряжь в первую очередь, обернулся на зов. Томми, взмахнув руками, резко остановился, глубоко вздохнул, восстанавливая дыхание. Помедлив, Авил протянул руку и взъерошил шевелюру мальчишки. Том привычно улыбнулся, но тут же нахмурился.
— Я тут подумал, дядя Авил, может, мне к вашим сбегать, предупредить?
Два старших сына Авила уже обзавелись своими семьями и жили отдельно, один — в семье суконщика, другой — у печника.
— Ну что ж, беги… Спасибо, Томми.
Тот тряхнул головой.
— До свидания, дядя Авил… Возвращайтесь. А то без вас всё как-то не так будет… Уже как-то не так…
Дом мельника стоял на отшибе. Им не пришлось последний раз проехать по центральной улице деревушки. Лошадь ровно шла в гору — к спрятавшемуся в зарослях можжевельника замку — сидя на передке, Авил спиной чуял тихий и печальный взгляд из занавешенных окон. У последнего поля стайкой воробьёв на ограде нахохлились мальчишки. «Будто на ярмарку провожают», — подумалось домовому. Только вот никто не улюлюкал радостно и не подкидывал к небу сплетённые из соломы шляпы.
Первое, что увидел Авил, въехав в ворота старого родового замка, были ряды телег, стреноженные лошади, костры, разложенные прямо на широком каменном дворе. Здесь собралась почти половина населения долины. В толпе беженцев перемешались бородатые домовые, невысокие и хрупкие лесные духи, кряжистые гномы, страшноватые гоблины и даже маленькие безобидные буки, которые только и умели, что ловить мышей да вечером, свернувшись на стропилах, распевать свои бесконечные песни-сказки. Беззащитные твари путались под ногами, хныча и просясь на руки.
Авила встретили сыновья. Оказалось, что они пришли сюда ещё утром. Враз постаревший мельник, увидав их, всплеснул руками. Кое-как устроив семью — братья францисканцы успокоили домового, пообещав скорый ужин и ночлег, — Авил прошёл к отцу Джеймсу, но не в его маленькую келью, а в Гастингс-холл, зал, носивший то же название, что и замок. Джеймс встретил домового грустной улыбкой.
— Я знал, что ты придёшь.
Авил сокрушённо махнул рукой.
— Куда нам теперь? В горах мы не выживем, да и как нам без людей?
— Есть новые земли. Места всем хватит. — Отец Джеймс горестно вздохнул. Склонился над расстеленной на столе картой. Борей, надувая толстые щёки, гнал корабль сквозь Дуврский пролив прямо в пасть морскому чудовищу. — Ты думаешь, так только здесь? Так сейчас везде, куда дотягиваются руки Иннокентия и «псов» его… — Джеймс взял перо и тонкой твёрдой линией очертил границы. — Ну да ладно. Ещё два дня ждём, может, ещё кто подтянется, а потом вас проводят. Ты удивишься, но это близко.
Когда Авил вернулся к семье, монахи уже успели разнести ужин, и его ждала дымящаяся тарелка. Маленький сынишка Авила держал на руках буку. Неотрывно глядя на огонь огромными золотыми плошками глаз с чёрными точечками зрачков, зверёк мурлыкал свою песню. Мяукающие звуки постепенно превращались в чёткие слова, сплетающие нехитрый узор сказки.
Начинался Исход.
Когда стопка исписанной бумаги достигла значительных размеров, домовой откинулся на спинку кресла и помахал уставшей рукой. Осторожно, будто боясь поломать, согнул и разогнул пальцы, подул на ладонь. Я тоже чертовски устал, и язык у меня уже заплетался как у пьяного, а голова трещала от переполнявших её дат и событий.
— Хуже некуда, молодой человек. Ваши познания оставляют желать лучшего. Разве можно проявлять такое неуважение к истории собственного мира? — Блаженная улыбка на лице Рола противоречила сказанному, он явно остался доволен проведённой работой. Я сам удивился, сколько подробностей прошедших тридцати лет — всей моей недолгой жизни — врезались в память и всплыли, понукаемые настойчивым домовым.
Если об этом мире я не знал ровным счётом ничего, то Рол проявлял небывалую осведомлённость в событиях новейшего времени. Я с трудом придумывал вопросы, а Рол выстреливал их со скоростью пулемёта, заваливая меня именами, которые вызывали лишь смутные ассоциации. Я готов был уже молить о передышке, когда Рол вскочил вдруг, схватил исписанную бумагу и письменный прибор и сунул всё это под кресло. Похоже, мне не суждено было привыкнуть к странностям моего нового друга.
— Что ты делаешь?
— Сюда кто-то идёт, мне надо спрятаться. — С этими словами он взобрался на спинку дивана, поближе ко мне, и уставился на дверь выжидательно.
— Ро-ол! — позвал я. — Ты вроде бы хотел спрятаться?
— Тише! — зашипел на меня домовой. — Чем я, по-твоему, только что занимался?
— Подозреваю, — я скосил глаза на его ступню, которую он только что, умащиваясь, поставил мне на плечо, — ты будешь первым, кого увидят, если сюда кто-нибудь войдёт.
— Потом объясню. Ш-ш-ш!
Тут дверь распахнулась. В проёме показался уже знакомый мне монах. Картинно замерев на входе, он переступил порог, радушно распахивая руки. Улыбка источала дружелюбие, а голос лился, как мёд из переполненных сот.