Ключи от Стамбула
Шрифт:
– Обидно.
– Конечно, – согласился с ним Игнатьев. – Тем паче, что поляки вновь засумутились. Я на днях отправил в Петербург со своим человеком секретные сведения, добытые от почтовых чиновников, тех же самых ляхов.
– Всё никак не успокоятся?
– Напротив. Снова затевают бучу.
– А в министерстве, я уверен, полагают, что мы здесь пятки на солнышке греем, – усмехнулся секретарь.
Николай Павлович согласно промолчал.
Вечером, в кругу своей семьи, когда Екатерина Леонидовна вновь заговорила о посольских чинах и отличиях, он сказал, странно волнуясь:
– Памятуя о том, что после предыдущей ленты
– Ты не говорил, – встревожилась Екатерина Леонидовна, принимавшая обычно близко к сердцу служебные неурядицы мужа. – Интересно, чем ты провинился перед ним?
– Он злится на меня за моё противодействие французам, – стал объяснять Игнатьев. – Ему хотелось бы приятно жить в Париже и встречать в Тюильри одни лишь улыбки. – Слегка нахмурившись и недовольно встряхнув головой, Николай Павлович продолжил:
– До чего же быстро, удивительно легко поддаёмся мы воздействию окружающей среды!
– Ты как-то говорил, что барон Будберг интригует против нашего министра, – блеснула своей памятью Екатерина Леонидовна.
– Будберг просто ненавидит Горчакова! – воскликнул Николай Павлович. – На моем горбу хотел бы въехать в рай.
– Только не связывайся с ним, – предупредила жена. – Пусть его злится, коли злоба душит.
– Не бойся, Катенька, я никому не дамся в перепалку. Да у меня и времени на это нет, – сказал Игнатьев.
Глава VI
Четвёртого сентября, в хмурый дождливый день (с неба лило вторые сутки), от князя Горчакова пришла телеграмма, в которой светлейший известил Игнатьева о его производстве в генерал-лейтенанты. Весть о том, что Николаю Павловичу присвоено не просто очередное, а высочайшее воинское звание, вызвало бурный восторг у его сослуживцев. Его принялись качать и поздравлять, и намекать на угощение с вином.
При получении известия одна мысль родилась одновременно у него и у жены, одна и та же фраза вырвалась:
– Отец теперь будет доволен!
А сам Игнатьев был доволен ещё и тем, что в одном с ним приказе значилось имя его брата Алексея, произведённого в обер-офицерский чин и награждённого орденом св. Анны, которого в своё время был удостоен и он сам. Успехам младших братьев он всегда радовался больше, чем своим. Алексей уже командовал гусарским эскадроном, а Павел учился в Пажеском корпусе.
К обедне Николай Павлович отправился в «большом параде», как привыкли говорить в Константинополе. Затем у него был «вход» с принятием поздравлений от архимандрита Леонида, церковного клира и сотрудников посольства, затем обед на пятьдесят персон.
Вечером устроили иллюминацию и фейерверк.
Игнатьеву припомнился Пекин. Тогда, после подписания Айгунского трактата, радости в его душе было намного больше. И объяснение этому факту у него имелось. Он прекрасно понимал,
Когда церковный хор пел ему «Многая лета», он себя ощущал преждевременным старцем.
На всё Промысел Божий, нас охраняющий!
Живое доказательство милости Всевышнего Николай Павлович и Екатерина Леонидовна вскоре испытали на себе. Дело обстояло так: после долгих проливных дождей, когда в комнатах похолодало, в детской, во время купания Лёни, в первый раз затопили камин. Огонь потух в шесть часов вечера. Во втором часу ночи няньке показалось, что малыш зовёт её, проснувшись для кормления. Встав от глубокого сна, она заметила, что детская наполняется дымом и пахнет горелым. Она инстинктивно вылила воду из рукомойника в камин и увидела, что под накалён и что вода кипит. Она тотчас подхватила на руки ребёнка, разбудила Екатерину Леонидовну и отдала ей сына. Игнатьев кликнул Дмитрия, велел позвать истопника: ломать камин.
– Стену нарушим, – предупредил истопник, решительно нацеливая лом. – До потолка развалим, как пить дать.
– Шут с нею, со стеной! – скомандовал Николай Павлович. – Крушите!
Это их всех и спасло. Как только отбили два-три кирпича, сразу показалось пламя – горела балка межэтажной перемычки.
Её стали заливать водой и с трудом выламывать вторую, тлевшую в течение почти семи часов и так же готовую вспыхнуть.
В три часа опасность миновала.
Игнатьев перенёс кроватку Лени в соседнюю комнату, отмылся от сажи и копоти, и с ужасом подумал, что ещё бы каких-нибудь четверть часа, и запылали бы снаружи, лежащие между двумя полами, балки. Дом бы вспыхнул, как порох. Позже выяснилось, что во всём летнем дворце, везде, как и в детской, кирпичный под камина положен прямо на дерево, без охранительной прокладки.
– Что с них возьмёшь, с басурманей? – возмущался Дмитрий. – Камины строить не умеют, а туда же! Куда конь с копытом…
«Поистине Ангел Хранитель всех нас уберёг», – перекрестился Николай Павлович и, глянув на часы, лёг досыпать. Утром он подумал о том, что несмотря на чудную июльскую погоду, дня через два надо будет перебираться в город, так как осенние дожди обычно начинаются внезапно и продолжаются до пятнадцати дней кряду. А ещё озаботился тем, что нужно добыть несгораемый сейф: бумаги хранятся в обычном, еле запирающемся шкафе, ключ от которого у него постоянно в кармане, а ночью – неизменно – под подушкою. Не дай Бог пожара! При разбросанности документов беду можно нажить большую. Но, как это всегда и бывает, чего боишься, то и происходит. Через неделю запылал Стамбул. Старожилы утверждали, что таких пожаров не было лет сорок. Кое-кто из европейских дипломатов ездил поглазеть, но русского посланника среди них не было.
– Во-первых, – объяснял Николай Павлович лорду Литтону своё отсутствие в толпе зевак, – я не охотник созерцать чужое горе. Я и в России не находил ничего интересного в разбойничьем неистовстве огня. А во-вторых, – сказал он, уточняя, – достоинство не позволяет. Я ведь не пещерный житель, чтоб смотреть на пламя, как на божество.
Лорд Литтон, готовясь в отъезду, продал Николаю Павловичу верховую лошадь из своей конюшни, оказавшуюся горячее прежних, и доверительно сказал, что за годы своей службы в Турции сумел скопить пятнадцать тысяч фунтов стерлингов (девяносто тысяч рублей серебром).