Ключи от Стамбула
Шрифт:
– Фу! – брезгливо сморщилась Екатерина Леонидовна и даже выставила вперёд руки, будто её пытались угостить мерзейшей гадостью. – Как это можно есть?
– Не знаю, Катенька, – потеребил левый ус Игнатьев и даже закусил его, – не представляю. Вся штука в том, что мозг вычёрпывали чайной ложечкой у верещавшей живой обезьяны, спилив ей купол черепа.
– Жив-о-ой?!
Екатерина Леонидовна икнула и зажала рот руками.
В глазах читался ужас.
Игнатьев ласково привлёк её к себе.
– Забудь, забудь. Всё это, видимо, легенды и не больше. Мифы Поднебесной.
Жена легонько помотала головой, как отгоняют морок сновидения, и вскоре они вновь заговорили о программе Горчакова и о том, что волновало Николая Павловича как христианина.
– Славяне должны чувствовать плечо России.
– Ты у меня идеалист, Коленька.
– Что делать, такой уродился. Но, если трусоватость Горчакова мне во многом понятна, хотя и возмущает, то такие люди, как его приспешник барон Жомини и мой сослуживец Стремоухов, распускающие сплётни о моих мнимых интригах, направленных против светлейшего, постыдно бесят!
Наконец Игнатьев отправился к себе, спать, но ночь прошла без сна, в мучительных раздумьях, а утром Игнатьев, позавтракав и глянув на часы, стоявшие в прихожей, дал знать Дмитрию, что время одеваться. Тот живо повернулся к гардеробу.
– Один секунд, погрею шубу.
– Дмитрий, – удержал его Игнатьев. – Я не барышня.
– Так лихоманка-то вчерась ещё трясла, – ворчливо произнёс Скачков и хмыкнул с явным осуждением.
– Это вчера, – сказал Николай Павлович, поймал рукав зимней шинели, оделся, надвинул фуражку на лоб, как это делал государь и, окинув взглядом своё отражение в зеркале, повернулся к жене, вышедшей проводить его.
– Шею закутай, – сказала она озабоченным тоном.
– Катенька, – натягивая перчатки, успокоил он её. – Кашель прошёл.
– Прошёл, а ночью-то я слышала, – Екатерина Леонидовна решительно поправила на его шее тёплый шарф и с напускной ворчливостью добавила: – Нет слушать жену, так всё своё.
Лакей открыл дверь – и тотчас пахнуло морозцем. Вдоль Гагаринской набережной за ночь намело сугробы. Санки, запряжённые двумя орловскими рысаками, стояли у парадного крыльца, и кучер Василий, пропахший сеном и сыромятной упряжью, нетерпеливо перебирал вожжи.
Игнатьев запахнул шинель, устроился удобней, и кони резво побежали – свернули на Невский проспект.
Глава II
Испросив аудиенции у государя императора, Николай Павлович чистосердечно поведал ему о тех «трениях», которые возникли у него с князем Горчаковым, и выразил желание оставить пост директора Азиатского департамента.
– Мне хочется живого дела, – вполне твёрдо, но с просительной ноткой в голосе обратился он к царю, прекрасно зная, что тот любит, чтобы его упрашивали. Была в нём эта, чисто женская, черта.
– И кем же ты намерен быть? – с неудовольствием спросил Александр II, уже имевший разговор со своим канцлером. – Я мыслю тебя дипломатом.
– Послом в Персии или же в Турции, – кратко ответил Игнатьев.
14 июня 1864 года генерал-адъютант свиты его величества Николай Павлович Игнатьев Высочайшим Указом был назначен посланником при Порте Оттоманской с годовым окладом содержания в сорок девять тысяч рублей серебром, не считая «подъёмных». Через два дня он дал обед своим сослуживцам Азиатского департамента, сдал дела и, выправив паспорта на всех членов семьи вместе с людьми, четвёртого августа прибыл в Вену, обрадовав родителей своим прибытием. Отец и мать лечились в Висбадене, где два года назад они благословили своего старшего сына на бракосочетание с юной княжной Екатериной Голицыной, когда он радовал их своим близким присутствием после возвращения из Поднебесной.
Венчание совершено было в местном православном храме, и с тех пор памятная дата этого счастливого события – второе июня – стала для Николая Павловича сугубо почитаемой, едва ли не священной. Жена у него прелесть! Катенька общительна, добра, умна и восхитительно красива. Особенно прекрасны у неё глаза с их одобрительной улыбкой; а лоб, а нос, а губы – настолько хороши, что передать нельзя! Да и как передать словами то, что тянет целовать? – тянет так сладостно, неодолимо, словно затягивает в сон, в сладчайший омут забытья, когда теплынь и льётся лунный свет…
Провожая сына в Стамбул, Павел Николаевич просил писать как можно чаще, а мать, всплакнув, перекрестила.
– Мои вы ненаглядные, храни вас всех Господь!
Придерживаясь старинного правила: «Что делаешь, делай скорее», Игнатьев не стал дожидаться комфортабельного парохода и на старенькой «Тамани» двадцать второго августа добрался до Константинополя. В море их жестоко потрепало: штормило-мотало два дня, но в Босфор судно вошло при тихом ветре. Небо прояснилось, воды пролива вновь приобрели глубокий изумрудный цвет. Выглянувшее солнце сразу же придало всем, кто оказался в этот миг на набережной курортного местечка Буюкдере, где находилась летняя резиденция российского посольства, и самой турецкой деревеньке радостно-праздничный вид.
Константинополь со стороны Босфора открылся во всей своей красе, увенчанный гигантским куполом св. Софии, находящейся под неусыпной стражей четырёх суровых минаретов.
Жена Евгения Петровича Новикова, временного поверенного в делах русской миссии, встречавшего со всеми членами посольства своего нового начальника на пирсе, дама пусть не юная, но очень миловидная и стройная, перестав именоваться «посольшей», не без скрытой зависти шепнула жене военного атташе госпоже Франкини, что «новому посланнику счастье на роду написано».
– Даже природа ему благоволит.
Та лишь вздохнула и ничего не ответила. Да и что говорить, когда и так всё ясно.
Лодка «забежка» подплыла к «Тамани», моряки завели якорь в нужное место и в тот миг, когда загрохотала цепь и пароход окончательно встал напротив двухэтажной летней резиденции российского посла, со стороны портовой крепости – один за другим – раздались пушечные выстрелы числом семнадцать, согласно принятому этикету.
Когда ступили на берег, как-то так вышло, что Екатерина Леонидовна, которой Николай Павлович помог выбраться из лодки, следя, чтобы она, чего доброго, не кувырнулась в воду, увидев замечательный дворец с российским флагом на фронтоне, многие окна которого были отворены на прекрасную набережную, тотчас направилась к нему, нарушив этим протокол.