Ключи от Стамбула
Шрифт:
– А тут и объяснять особо нечего, – сказал архимандрит. – Дьявол искажает всё, что можно. Не зря ведь сказано: «Где Бог, там он». Но дело в том, что добро всегда больше зла; в противном случае жизнь на земле давно бы прекратилась, если иметь в виду её разумное начало. И вообще, Господь наш Иисус Христос сказал Своим ученикам: «Радуйтесь и ничего не бойтесь».
– Даже смерти? – спросил Хитрово.
– Даже смерти, – ответил о. Антонин.
– Мне кажется, чем больше люди говорят о ней, тем она страшней и непонятней, – проговорил Михаил Константинович Ону, скромно выглядывая из-за плеча полковника Франкини.
– Смерть не страшилище, а мерило полноты жизни. Следует не забывать, что жизнь протяжённее смерти. В этой мысли исток нашей веры.
– Во что? – едва ли не всем корпусом развернулся к нему
– В Небесный Иерусалим, – кротко ответил тот и счёл нужным добавить. – В жизнь вечную.
– А вот ответьте, ваше преподобие, как мы пойдём на Страшный Суд? В каком виде мы предстанем перед Богом? В виде душ бесплотных или же такими, как мы есть? Со всеми, извините, потрохами?
– Мы грешили в теле, в теле должны и отвечать.
Настоятель посольской церкви, освящённой в честь Николая Чудотворца, уже успел вкратце передать Игнатьеву свой разговор с болгарским митрополитом Анфимом; и, когда тему греко-болгарских отношений вновь поднял Леонтьев, увещевающе промолвил, что в сложной теме греко-болгарских отношений даже самые трагические интонации должны быть приглушены сердечным евангельским словом: «Да любите друг друга».
– Болгары бы и рады, да греки больно любят серебро, – пробурчал Макеев, отправляя в рот кусочек торта.
Напольные часы в гостиной пробили пятый час и все взглянули на Игнатьева.
– Расходимся, Николай Павлович?
– Пора, – ответил он и первым встал из-за стола.
Глава XXI
Борьба иностранных послов за влияние на падишаха и его двор, их жесточайшая конкуренция в этом вопросе напоминала жестокую схватку, битву не на жизнь, а на смерть. А тут ещё турецкая контрразведка, руководимая вторым секретарём британского посольства, шагу не давала ступить «ловцам жемчуга», как именовал своих помощников военный атташе посольства полковник Франкини. Он уже наметил для себя семь пунктов в разработанном им плане по нейтрализации турецких горлохватов. И все эти пункты, достойные того, чтоб обойти их молчанием, требовали срочного, безотлагательного исполнения с привлечением тех лиц, которые с пелёнок знают, что в жизни чудес мало, а в разведке их и вовсе не бывает. Удачи и провалы – сплошь и рядом, как и во всяком смертельно-опасном, рискованном деле: и с нашей стороны, и со стороны противников. Вот почему так важно не допускать ошибок. Ни малых, ни больших, ни вот такусеньких! Российский Генштаб неукоснительно требует главного: работать без намёка на изъян. Стоять напротив зеркала и в нём не отражаться. Турецкая контрразведка дама серьёзная. С ней особенно не пошуткуешь. Чуть протянешь руку, чтоб погладить, ан уже томишься в каталажке. Уже стучишь себя по голове: дурак я, форменный дурак! ведь знал же, с кем имею дело, а взбрыкнул, полез на абордаж, решил рискнуть. Сиди теперь, лязгай зубами, сплёвывай кровь и требуй: «Позовите консула! Я иностранный подданный». Или заученно скули: «Родился я в Кордове, в семье бедного дворянина. Рано остался сиротой…» А у сироты какие шансы выйти в люди? Стать военным или же шпионом. Стать тем, кого однажды вызовёт начальство и прикажет, мало-помалу отдаляясь от него: «Поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что». Сумеешь выполнить наказ – спасибо, огурец! А не сумеешь, обзывай себя балбесом, шалопаем, простодырой, это уж как тебе нравится.
Вечером уйма секретных бумаг, документов и сведений, консульских справок и агентурных донесений, пропитанных ядом безукоризненно тонких интриг, а кое-где и человеческой кровью, были тщательно изучены, разложены по папкам и спрятаны в бронированный сейф. Виктор Антонович покружил по канцелярии и удовлетворённо подумал, что английская разведка, раскинувшая свою сеть в Константинополе, ошиблась в своём чувстве превосходства, которое она, конечно же, придумала себе. Так юные курсистки придумывают себе любовь к седовласым, остроумным, импозантным и, разумеется, достойным всяческого обожания профессорам – вплоть до исключительного своеобразия интимных отношений, обусловленного девственно-наивным опытом едва созревшей и мечтательной натуры. Как бы там ни было, полковник Франкини сделал всё возможное, чтобы не оказаться в роли мальчика для битья и не почёсываться от тумаков иностранных разведок, как почёсывается Игнатьев от щедро отпускаемых ему оплеух в виде горчаковских «циркуляров». Николай Павлович как-то обмолвился, что последняя депеша канцлера по своей унылой мрачности напоминала почтовую клячу, которую ведут на живодёрню.
– Мне предлагают сидеть тихо! – восклицал он с таким видом, точно костлявая рука смертельной скуки, способной задушить любого оптимиста своей искусственной, строго размеренной и лицемерной жизнью, уже взяла его, несчастного, за горло; взяла так, что ни вздохнуть ни охнуть. – Это же форменное издевательство!
Примерно то же самое, только своими словами, говорил Игнатьеву его верный оруженосец, камердинер Дмитрий Скачков, далеко за полночь сообщавший своему барину, что все добрые люди по ночам спят, а не штаны просиживают.
– Разве это жизнь? – пускался он в философические рассуждения, застывая в проёме двери с канделябром в руке и недовольно глядя на огромные стопы газет и бумаг, высившихся на рабочем столе Николая Павловича. – Тьфу, а не жизнь! С такой жизни ноги запросто протянешь. – Несмотря на строжайший запрет Игнатьева входить к нему без стука, напоминать о времени и отрывать от работы, пусть даже за окном уже светает, Дмитрий всегда входил в посольский кабинет «без менуетов», обзывая «менуетами» приличные манеры и столь противный его духу великосветский этикет, молча пропускал любой запрет мимо ушей, дерзко настырничал и, всячески поддерживаемый Екатериной Леонидовной, что для него было ответственно и лестно, всячески оберегал своего барина от «дурацкой», как ему казалось, умственной работы, не видя смысла в том, чтоб шибко, то есть, увлекаться ею. – Мне что, рази чернила жаль? – оправдывался он, переминаясь с ноги на ногу. – Себя-то надо попустить, хотя бы в отдых! Сколько можно пером егозить? Глаза вон снова красные! Не дело!
Любил его Дмитрий, жалел. Даже, когда чертыхался.
Заперев сейф и спрятав ключ в карман, полковник Франкини заглянул к Николаю Павловичу и отчитался о своей поездке на полуостров Галлиполи, образующий один из берегов Дарданелльского или Галлиполийского пролива, соединяющего Мраморное море с Эгейским.
– Десант в этом месте возможен? – спросил его Игнатьев, помня основной вопрос одной из последних генштабовских «шифровок».
– Возможен, – без особого энтузиазма ответил Виктор Антонович. – Только потерь при его высадке будет немало. Полуостров покрыт невысокими, но очень скалистыми и трудно проходимыми горами. Во многих местах горы эти подходят к самому проливу, спускаясь в него крутыми и отвесными стенами гранита и базальта. Я определил несколько площадок, на мой взгляд, довольно сносных. Что касается азиатского берега, то он пологий; лишь вдали гористый.
– Крепостей много?
– Четыре. Все они соединены между собой земляными укреплениями.
Николай Павлович выбрался из-за стола и прошёлся взад-вперёд по кабинету. Он поймал себя на мысли, что именно Константинополь с проливами не дал Наполеону Бонапарту поделить мир с Александром I. Вспомнив об этом, Игнатьев спросил своего атташе, знает ли он что-либо об этом несостоявшемся прожекте?
– Можно сказать, ничего, – честно ответил полковник Франкини. Он хотел было тоже подняться, но Игнатьев жестом показал, что он может сидеть, и на память привёл высказывание Наполеона I: «Я мог бы разделить Оттоманскую империю с Россией, об этом не раз заходила речь между Императором Александром и мною, но Константинополь всегда спасал Турцию. Эта столица была великим затруднением, настоящим камнем преткновения. Царь её требовал; я не мог её уступить – это ключ слишком драгоценный, он один стоит целой империи!»
– А что отвечал ему на это Александр I?
– Александр Павлович доказывал, что Константинополь с его проливами является ключом к его дому, но Бонапарту нужен был ключ к мировой торговле.
– Что и привело к войне 1812 года.
– Естественно, – откликнулся Николай Павлович. – А далее был Ункяр-Искелесийский союзный договор, в секретной статье которого Турция обязывалась закрыть Дарданеллы для всех иностранных военных кораблей, а взамен получала помощь России. Видя, как хорошо начинают складываться отношения между двумя соседними империями, европейские державы стали всячески противиться упрочению внезапно возникшего союза.