Ключи от Стамбула
Шрифт:
– Да в чём же оно, сударь, столь бесцветно и бессодержательно, как вы об этом только что сказали? – в голосе Эммануила Яковлевича послышалось искреннее, отнюдь не наигранное, как это случается в спорах, явное недоумение.
Константин Николаевич нахмурился. Затем сказал – с гримасой недовольства, как офицер, собравшийся командовать гусарским эскадроном, а вместо этого оставленный при штабе.
– Оно бессодержательно и общеразрушительно в том смысле, что одинаково возможно всюду. Повсеместно.
– Разве это плохо? – вытянув руку, точно и впрямь нащупывал дорогу в темноте или пытался
– И общие гражданские свободы? – не скрывая глубокой иронии, откликнулся на его довод Леонтьев, и в его взоре промелькнула скука.
– Разумеется! – воскликнул старший Аргиропуло с радостно горящим взором. – Это приведёт к тому, что люди станут лучше.
– Они просто будут счастливы! – расхохотался Хитрово, поддерживая в споре своего приятеля.
– Конечно! – не уловив издёвки, согласился с ним Эммануил Яковлевич. Задумайся он над словами Леонтьева или хотя бы над той интонацией, с которой тот обращался к нему, он ни за что не стал бы в позу оппонента.
– Вы говорите «конечно», и тут же забываете, что у каждого народа свой язык, своя культура. Нет культуры «всеобщей», но есть национальная, присущая лишь этому народу. А это значит, – с жаром произнёс Константин Николаевич, – что у каждой культуры и правда своя, как свой алфавит и буквенный шрифт; в нашем случае – «кириллица», и нормы русского правописания. Вы говорите: «Люди станут лучше». «Они просто будут счастливы». Смешно! Лучше ли стали люди, счастливее ли они в либеральных государствах? Нет! Они не стали ни лучше, ни умнее, ни счастливей. – Глаза Леонтьева сверкнули. – Они стали мельче, ничтожнее, бездарнее.
– Пожалуй, Константин Николаевич прав, – внимательно следя за разгоревшейся полемикой, вмешался в разговор Игнатьев. – Нет более смешного идеала, чем «общечеловеческое счастье». Ведь в человеке хаоса не меньше, чем во всей вселенной.
Воодушевлённый его репликой, Леонтьев снова вскинул голову.
– Вот почему из моих уст вы всё чаще слышите проповедь страха Божия и жёсткой иерархии в социальной жизни.
– Выходит, вы жестокий крепостник? – прибегая к последнему средству и как бы намекая на оппозиционность Леонтьева по отношению к монаршему Манифесту, даровавшему свободу крепостным крестьянам, недобро сузил глаза Аргиропуло.
– Выходит, – с ходу парировал его опасный выпад Константин Николаевич. – И, вследствие того, что я «жестокий крепостник», предвижу смуту в нашем обществе – великую. А чтобы задавить её, пресечь в самом зародыше, государство обязано, вы понимаете? обязано всегда быть сильным, грозным, справедливым. Иногда жестоким и безжалостным.
– Но, почему жестоким? Почему безжалостным?
– Да потому, что общество всегда! везде! слишком подвижно, бедно мыслью и слишком страстно.
«То есть лживо», – подумал Игнатьев.
Леонтьев продолжал свой натиск.
– Чем крупнее государство, тем неукоснительнее должны исполняться все его законы, вплоть до жестоких и даже свирепых. Без дисциплины государства нет, а если есть – то одна вывеска. Вот на неё-то либералы и молятся.
– Разве такое возможно? – подал голос Эммануил Яковлевич с таким видом, словно нашёл в своём кармане, вместо привычного платка, посольский шифр маркиза де Мустье.
– Возможно! – сказал Константин Николаевич. – Будучи жалким охвостьем, либералы извечно стремятся главенствовать, ни о чём так пылко не мечтая, как о личной власти и абсолютной безнаказанности, ибо известно, что ненависть профанов всегда направлена против основ государства и христианского благоразумия с его неизменным постулатом любви к ближнему.
– Относиться к другому так, как бы вы хотели, чтобы относились к вам, – пригубив свой бокал, сказал военный атташе.
– Этот древний завет, данный человеку Богом, стал буквально красной тряпкой для приверженцев иного постулата: «Мне – всё, остальным – шиш».
– Я думаю, их очень мало, – проворчал старший Аргиропуло.
– Но они спаяны подпольной круговой порукой, скованной из золота, банковских счетов и капиталов, нажитых тайным злодейством и явными аферами.
– Есть такие люди, есть. Их больше, чем мы думаем, – сказал Макеев, отрываясь от еды. – Себялюбцы до мозга костей.
– Вечно со всеми ссорятся и пребывают в обиде, – поддержал его о. Антонин, неустанно проповедовавший смиренномудрие как истинную добродетель, немыслимую в стане гордецов. – При этом не просто желают, а требуют, чтобы их все любили.
– Да, да! не удивляйтесь, – вступил в разговор Игнатьев, считая реплику архимандрита очень важной. – Именно требуют, считая себя, если не средоточием всех благодетелей, то, по крайней мере, людьми справедливыми.
– Хотя их «справедливость» питается гневливостью и непрестанным осуждением кого бы то ни было, вплоть до самых близких родственников: братьев, сестёр, матерей. – Продолжил его мысль священник с той благопристойной деликатностью, в которой даже самый тонкий слух не уловил бы нотки осуждения. – Часто случается так, что они ссорятся даже со своими детьми, проявляя жуткий эгоизм и пугающую чёрствость сердца. Они не токмо родственников костерят, они на церковь возводят поклёп. Вот, что страшно. – Архимандрит покачал головой. – Жаль таких людей, искренне жаль; они и сами мучаются, и вокруг себя всех мучают.
– У китайцев есть пословица: «Сделай своё сердце маленьким», – сказал Николай Павлович, внимательно следя за разговором. – Эту же мысль мы находим у Христа, когда Он говорит ученикам: «Будьте как дети».
– У о. Антонина грустно затуманились глаза.
– Как же это трудно, кто бы знал.
Леонтьев тотчас повернулся в его сторону – с вопросом.
– Почему так? Прозрения всегда от Бога, а ошибки всегда наши?
– В этом тайна синергии – нашего с Ним соработничества.
– Не согрешишь – не покаешься?
– Скорее всего, так, – обвёл взглядом свою паству о. Антонин. – Бог не хочет спасти нас без нас. И лучшим тому доказательством является то, что ни один священник не имеет право служить в пустой церкви, ибо литургия – дело общее.
– Батюшка, – обратился к нему молодой Аргиропуло, – благословите задать Вам вопрос.
– Бог благословит.
– Старые люди говорят: «Не сделав добра, не получишь зла». Выходит, что мы сами, делая добро, преумножаем зло. Я этого не понимаю. Объясните.