Книга 1. Башня аттракционов

Нелидова Надежда

Лиле захотелось пить, вытащила пузырь с минералкой. Мужичок-боровичок добродушно попенял:

– Зачем цельную откупориваешь, газ выпускаешь? Не экономные вы. Хлебни моего кваску. Это тебе не химия: домашний, на ржаном хлебце.

Лиля налила из предложенного термоса в жестяной стаканчик-крышку. Квас был изумительный: вкусный, крепкий, ледяной. Она задохнулась от наслаждения, плеснула еще.

… Голову бешено понесло, закружило, как у Нельки на последнем дне рождении, когда она перепила шампанского и уселась на пол. Перед глазами крутилась пестрая огненная карусель. Больше она ничего не помнила.

Лиле мерещилось, что она на девичнике у Нельки, и ее почему-то запихивают в спальный мешок. Только вместо невесомого гагачьего пуха и шелка, пропитанных Нелькиными духами – под руками не струганное занозистое дерево и тяжелый, спертый воздух.

Очнулась от сильного позыва рвоты, едва успела перевернуться на живот. На тысячу кусочков раскалывалась голова, в висках стучали не молотки, а кузнечные молоты. Самое ужасное – смрад, духота, от которых лезли из орбит глаза и пальцы рвали ворот кофточки. Вверху раздался шум, посыпалась труха, засветилась неширокая щель.

– Опамятовалась, что ль? Рукой-то по стене поведи влево… Еще левее, там выключатель.

Слабенькая, тусклая лампочка с раскачивающимися нитями тенет осветила яму два на два метра, стены из полусгнившего, в испарине, кирпича. Кое-как сколоченный из толстых досок топчан – на нем ничком лежала Лиля. В углу два ведра с крышками, к ручкам которых приделаны колодезные цепи, уходящие вверх, к щели.

– Ах, сучонка, выблевала на топчан. Ну, тебе в блевотине самой и барахтаться. – Щель стала закрываться.

– Воздух! – с отчаянием крикнула Лиля. – Я задохнусь!

Закрывающаяся щель не сразу, словно с сомнением, вновь приоткрылась.

– Там в углу труба торчит, тряпицей заткнутая. Тряпицу вынь.

Лилины ноги нащупали доску, плавающую в вонючей жиже. Нашла в стене ржавую трубу, вытащила кусок грязного ватина и носом и ртом жадно, жадно приникла к трубе. Слабо пахнуло лесной травой, свежестью.

Лодыжки будто кольнуло булавками в нескольких местах. Она всмотрелась: на них чернели грязные точки. Нагнулась, чтобы смахнуть – точки брызнули в разные стороны. Блохи. Еще не понимая до конца происшедшего, Лиля заплакала. Потом зарыдала, завизжала, завыла. Отвыв, затихла.

Хотя Лилины часы остановились, и в яме всегда стояла тьма, разбавляемая слепой лампочкой, она научилась узнавать наступление нового дня по трубе. Другой ее конец выступал из-под земли в лесу. Каждое утро она слышала многоголосый сумасшедший, радостно приветствующий солнце птичий гомон.

Приход старика Лиля слышала по приближающейся одной и той же песенке. Где-то она ее слышала – где? Вспомнила: в школе, в первом классе. Старик заменил в ней слова:

– Мы порхали, мы порхали…Наши крылышки устали…Мы немножко отдохнем…И опять порхать начнем…

Ничего зловещей этой детской считалки Лиля не слыхала. Поднимая на звякающей ржавой цепи вонючее ведро, он добродушно бормотал считалку под нос. Однажды закончил ее словами, от которых у девушки кровь бросилась в лицо, замерло, а потом бешено заколотилось сердце:

– Мы немножко отдохнем…И мучительно умрем!..

Так, что ли? А? Чего молчишь?

– Выпустите меня отсюда. Я никому не скажу, – безнадежно попросила Лиля. Это она говорила каждый раз, едва наверху появлялся квадратик света. Вниз летел кусок засохшего позеленелого батона.

– Не талдычь… Куда я тебя выпущу? Никуда не выпущу. Иногда у него возникало желание побалагурить. Он садился на край ямы, покачивал крохотными ножками.

– Зачем вы меня здесь держите? – спрашивала Лиля.

– Зачем. А СВОЕ иметь хочется. Вот поеду сейчас на машинешке. А меня обгонит раздолбай, пуп земли в джипе. Это он думает, что он пуп земли и у него есть все. А СВОЕГО– то у него нет! – восторженно взвизгнул старик. – А у меня СВОЕ имеется. Упрятано в укромном месте, ждет меня – не дождется. Может, брошу СВОЕМУ еду, а может, не брошу – как захочу. Захочу – тряпицей трубу с другой стороны заткну. И в дырочку смотреть стану, как выгинаться будешь. Ой, сладко выгинаться будешь…

– Я выключу свет! – крикнула Лиля.

– А фонарик на что? Фонариком подсвечу, – кротко соглашался старик. Откровенничал:

– Давно себе такую хотел. Гладкую, беленькую. Ходите в телевизерах: цок-цок, жопками так… и так… Глазками тоже… по-всякому. Ох, думаю, попадется мне такая негодница сладкая, ох, попаде-о-отся!

– Вы специально в лесу… подкарауливали?

– Не спрашивай, – строго оборвал старик. – Больно смело говорить стала. Про тряпицу в трубе забыла? Ты всегда про нее думай, про тряпицу-то… Я ведь в психушке лечусь, – вдруг доверчиво сообщил он. – Два раза в год: осенне-весенние обострения. Докторские назначения аккуратно выполняю. Уважают меня шибко доктора. Главврач: только по имени-отчеству. Часа по четыре мы с ним в кабинете сидим, беседуем. Диссертацию на мне защитил.

– Врете, – тихо сказала Лиля. – Это вы триллеров насмотрелись.

– Триллеров! – обиделся старик. – Меня еще в детстве заприметили… Сижу как-то, мать грецких орехов купила. Я их почистил, на половинки разломал, весь стол в кухне выложил. Мать и спроси: любишь, мол, орешки, сыночек? – А это, говорю, мама, не орешки. Это человеческие мозги, только маленькие, видишь, как похожи? Это мозг старосты Сашки Самойлова, я его на потом оставлю. А эти сейчас съем, они слаще: Люськины и Галькины с первой парты. В больницу она меня повела. Там отклонения обнаружили.

В первые дни Лиля крестилась и твердила, от шепота до крика: «Господи, помоги. Господи, помоги. Господи, помоги!!!» И с отчаянием поняла, что ее не слышат. Бога – не было.

Когда-то и ей на глаза попадались наклеенные на витрины, на столбы снимки: «Пропала девушка…» «Ушла из дому и не вернулась. Особые приметы…» Фотографии долго трепало на ветру, они выгорали и желтели на солнце, расплывались и истлевали под дождем. Как будто безмолвно и грустно подтверждали: так же в это самое время истлевали где-то тела и кости их хозяек.