Книга 1. Башня аттракционов
Шрифт:
Человек недалеко ушёл от зверя. В опасности болезненно обостряется обоняние. Колония встретила Янку унылым, больничным запахом хлорки в коридоре и капусты – в столовой. К концу первого дня от перенапряжения у неё разболелась голова.
Столько сегодня промелькнуло перед её глазами лиц: старых и молодых, равнодушных и любопытных, миловидных и безобразных, хитренько-оживлённых, как у лисичек, и каменно-угрюмых… Лица эти сливались в пёструю, бешено прокручиваемую ленту, даже когда она закрывала
Казалось, с того момента, когда Янка проснулась утром в своей чистенькой квартирке, до долгожданной минуты, когда рухнула после отбоя на казённую койку, – прошла вечность.
Перед выходом из дома, как её инструктировали, она с грустью сняла колечки, цепочки, вынула серёжки. Посмотрела в зеркало на себя без косметики, похлопала белыми жёсткими короткими ресничками. Вылитый Нуф-Нуф.
Если бы ей велели остричься наголо – она бы не удивилась. Но оказалось, ничего, можно: волосы допускались любой длины, если нет вшей. Студийный водитель, пока вёз её в колонию, тупо заигрывал в тему.
Янке было не до шуток. Её подташнивало и знобило, выше пупка прочно поселились пустота и холодок. Мозг сверлило буравчиком: «Балда, балда, зачем согласилась?!» А свирепствующий в тюрьмах туберкулёз? А СПИД?! А у Янки иммунитет ни к чёрту: ни одна болячка мимо не проходит.
Притвориться больной, отказаться от участия в шоу? Но было поздно: уже тянулась бетонная стена, увитая поверху густыми витиеватыми спиралями колючей проволоки. Лаяла невидимая собака.
Янка, как деревяшка, ничего не чувствуя, прошла процедуру приёма. Прапорщица, оформлявшая её, невозмутимо и внятно, будто каждый день принимала журналистов, не глядя на неё, говорила:
– В виде исключения, по договорённости с вышестоящим руководством, карантину не подлежите. Телефон для связи оставляем при вас. Чтобы никто о нём не знал – спалитесь. Претензий с вашей стороны не примем.
На растерянный вопрос Янки, куда лучше всего спрятать телефон, она впервые вскинула на Янку глаза (они оказались ясные, голубые, с молочной радужкой, как незабудки) и просто, без улыбки и без выражения, сказала: «Туда».
Янка облачилась в зелёную куртку, брюки, чёрные башмаки, спрятала волосы под платок. Перед этим – санобработка.
В душевой горячей воды не было. Янка испуганно прикрыла руками маленькую грудь, дрожа и озираясь: где тут спрятаны камеры? Встала подальше от обжигающих брызг, вся покрылась гусиной кожей. Для виду бросила несколько пригоршней в лицо и смочила волосы.
Беспричинно, неуместно весёлая кастелянша вручила Янке стопку холодного, твёрдого и тяжелого, как облицовочная плитка, белья. Напутствовала: «Не дай бог, в критические дни – хоть пятнышко. Язычком вылижешь, зубками выгрызешь, моя хорошая».
Она несла по коридору бельё прижатым к груди, когда больно ударилась плечом со стремительно проходившей мимо худой молодой женщиной. Коридор был широкий: странно, как они не разминулись. Присела, чтобы
И вздрогнула от визгнувшего гнусавого голоса над головой.
– Ослепла, овца, хля?! А если я так тебя? Или так? – она наступала, больно толкала Янку в грудь костяшками. Жидкие, морковного цвета волосёнки у неё были заколоты в неопрятный пучок на темени. Волосинки выбивались, торчали в разные стороны и воинственно подрагивали. – Борзая, что ли? Борзая: толкаешься?! Я те так толкну, хля, вспотеешь кувыркаться.
И вдруг, без перехода, дробно забила ладонями по выпяченной груди и тощим бёдрам, ухарски прошлась вокруг Янки, выкидывая похабные коленца:
– Ах, первоходочка!Твоя походочкаМеня с ума свела…Далее следовал замысловатый текст, который явно запикают в эфире.
Вот оно. Начинается. Янка не удивится, если в спальне ей сейчас устроят «тёмную» и слегка – а может, и не слегка – придушат.
– Уймись, Лизавета, – сказала проходящая мимо маленькая женщина с усталым лицом учительницы.
На промзоне был аврал, и Янку сразу отвели в швейный цех. Показали, как включается-выключается машина. Для начала дали прострачивать длинные тёмно-синие сатиновые полосы непонятного предназначения. И Янка радостно, тупо застучала. Ничего, жить можно. В школе по домоводству у неё была пятёрка.
Мощная, отлично налаженная электрическая машина ровно, послушно гудела. Игла сновала бойко и мягко, как по маслу, выдавая идеальную строчку. Полосы плавно двигались, соединялись и плыли широко и вольно, как реки. Так и до Хургады можно доплыть.
Она едва успела остановить иглу – а то бы прошила пальцы. Прямо перед её носом шмякнулась охапка чужого мятого сатина. Лизка нагло забрала себе простроченные Янкой полосы, ухмыльнулась и ушла.
У Яны свет в глазах померк. Строчки на Лизкином сатине шли вкривь и вкось, как пьяные – явный брак. Она беспомощно оглянулась по сторонам – женщины продолжали шить, как ни в чём не бывало. Соседки – кто опустил глаза, кто смотрел насмешливо и одобрительно. Только работавшая недалеко маленькая, похожая на учительницу женщина снова тускло сказала:
– Прекрати бузить, Лизка.
– Это что за порнография? – удивилась мастер. – Не успела приступить – уже безобразничаешь. Дневную норму запорола.
– Это не моё! Это вон та женщина с морковными волосами мне подбросила…
– Шустро взяла ножницы и распустила, – возвысив голос, не слушая, приказала мастер.
До вечера Янка, не разгибая спины, распарывала чужие швы. «Ничего, ночью в изоляторе отойду от всего, высплюсь».
Охранница в задорно оттопыривающемся на пышной груди и заду камуфляже, хмуро выслушала Янку.