Книга бытия
Шрифт:
Фира была одна — как обещала. Она поинтересовалась, понравились ли мне ее знакомые. Я попросил ее что-нибудь прочитать. Она задумалась.
— Сейчас светло, я не люблю читать при свете. Но для вас прочту — любимое.
Довольно, встаньте. Я должна Вам объясниться откровенно… [85]Неделю назад меня покорил «Алеша Попович». В моих ушах еще долго звенела рыдающая мольба: «Лодку к берегу причаль!» Много десятилетий я с благодарностью вспоминал тот вечер. Последнее объяснение Татьяны Фира читала еще лучше!
85
А.С.
Шестьдесят с лишним лет прошло с того дня, я слышал десятки оперных див, певших Татьяну, множество чтиц, произносивших ее монолог. Во мне давно угасла молодая категоричность, теперь я соизмеряю увлечения с реальностью (и порой мне это даже удается — правда, далеко не всегда). Я стал значительно объективней. И вот сейчас, старик, я воистину знаю, что никогда в жизни не слышал более горького и страстного признания! Именно так могла и должна была говорить Татьяна.
В одном месте я вздрогнул — Фира исказила строчку. Я сразу — на слух — поймал ошибку. Скорбно звенящий голос печалился:
…Сейчас отдать я рада Всю эту ветошь маскарада, Весь этот блеск, и шум, и чад За полку книг, за дикий сад, За наше бедное жилище, За те места, где в первый раз, Евгений, видела я вас. Да за смиренное кладбище, Где ныне крест и тень ветвей Над бедной нянею моей…У Пушкина Татьяна всегда говорит «Онегин» — Фира сказала «Евгений».
Я ненавижу, когда режиссеры или актеры правят текст великого мастера. Меня возмущает, когда ремесленник, популярный в дружеском клоповничке, накладывает немытую лапу на гениальное творение. Нет, это не Сальери, заклейменный как преступник, а сам Пушкин — всей силой своего неприятия — негодовал:
Мне не смешно, когда маляр негодный Мне пачкает Мадонну Рафаэля, Мне не смешно, когда фигляр презренный Пародией бесчестит Алигьери… [86]Люди, неспособные сотворить великое, пытаются в нем соучаствовать, искажая его под свой уровень. Совершенные пьесы Александра Островского ставят как поп-арт и рок-трагедии. Блистательного «Пигмалиона» Бернарда Шоу превращают в серенькую оперетку. Талантливый Смоктуновский, произнося знаменитый монолог Гамлета о жизни и смерти, по воле режиссера поворачивается спиной к зрителю, а не менее (по-своему) талантливый Высоцкий лихо крутится на канате вокруг столба — для оживления мертвого шекспировского текста, надо полагать. Я спрашивал знакомых, смотревших фильм и видевших спектакль на Таганке, что им запомнилось в этой сцене. Один хорошо рассмотрел спину Смоктуновского, другой восхищался подвижными ногами Высоцкого. Монолог Гамлета до них не дошел, глубочайший его смысл скрыли выразительная задница и веселящиеся ноги…
86
А.С. Пушкин, «Моцарт и Сальери».
Эта ненависть сопровождала меня всю жизнь.
И я утверждаю: если бы Пушкин услышал чтение Фиры, он безоговорочно принял бы ее отсебятину — как адекватное воплощение чувства. Татьяна должна была сказать «Евгений», а не «Онегин»! Это была не ошибка, не бездарное оригинальничанье, не поправка ради поправки — имя вырвалось из ее души, оно совершенствовало, а не уродовало текст.
После этого монолога я не мог ни о чем разговаривать. Я встал.
— Уже уходите? — удивилась Фира. — А как же мои друзья?
Меньше всего я хотел пикироваться с ее приятелями! Во мне звучала Татьяна — мне нужно было с ней справиться. Я и догадаться не мог, что горькие эти откровения останутся со мной навсегда…
Фира обиделась.
— Вы мне ничего не скажете? Сергей, вам не понравилось, как я читала?
Я подал ей листок со стихотворением.
— Возьмите. Это ответ на ваши вопросы.
Она медленно прочитала стихи и остро глянула на меня.
— Как это понимать? Признание в любви? Вступаете в шеренгу взбалмошных Мить и маскирующихся Айседор?
— Не знаю, Фира.
— Кое-что здесь вполне реально. — Она словно размышляла вслух. — Почему бы не казнить фанатика, если он сам об этом просит? Но неужели радости язвят? И разве вы меня боитесь? Как-то не замечала. А что до следов, то Митя утверждает…
— Прощайте! — резко сказал я и ушел. Фира меня не проводила.
Вечер был холодный и ветреный. Домой не хотелось, на улице не гулялось. Я все-таки вытерпел до полуночи. Не знаю, как спят убитые, но в ту ночь я спал именно так.
Утром, уходя за газетами в типографию, мама разбудила меня.
— Тебе телеграмма. Завел друзей! Письма их не устраивают — общаются по телеграфу.
Еще не вполне проснувшись, я несколько раз перечел странную фразу: «Принц холодных улиц, найдите меня сегодня».
Когда до меня дошел ее смысл, я вскочил. Телеграмма была от Фиры — она уже называла меня принцем (почему?). Но куда бежать? Если она дома, зачем ее искать — нужно только повернуть два раза ручку звонка и войти. А если вне, то где — в институте? У друзей? На улице? У меня никогда не было детективного чутья… В конце концов я решил: искать надо вечером, а не днем. И у нее дома.
День прошел в чаду. Я томился — из-за грядущей встречи и нового имени. «Принц холодных улиц!» — восторженно твердил я. Ну, принц — это еще так-сяк, некоторое, прямо скажем, преувеличение. Но холодные улицы!
Как ярко, как точно… Это же мой мир. Если и суждено мне где-то властвовать, то на продуваемых жгучим ветром мостовых, на иное не соглашусь!..
…Спустя много лет, в морозную зиму Заполярья (до полюса ближе, чем до железной дороги), уже коронованный полярным сиянием, я опять вспомнил тот солнечно-яркий холодный день.
Десять лет назад я встречал тебя, Как подарок, распахнутая зима. И влюбленная девушка в этот день «Принц холодных улиц» — писала мне. Принц холодных улиц! Твой снег сверкал Тысячью приветствующих огней, И бушующий ветер твой, снежный принц, Горячил молодую кровь. И вся жизнь впереди, как ночной буран, И в метель казалась цветущей весной. Я — король сегодня. Король снегов, Царь уборных с замерзшей в гранит мочой. Император кусочка гнилого льда. И весна не ждет меня впереди, Нет, не ждет. Крепок трон мой. Крепка моя Абсолютная власть над черной пургой, Над морозным туманом и льдом. Меня Не встречает ни радостный поцелуй, Ни влюбленные руки. Одна зима И все крепче морозы. О, пусть скорей Я костями сложу эту власть короля В королевство проклятое льдов моих!