Книга бытия
Шрифт:
Знакомство произошло, когда мы столкнулись у дверей университета — и непроизвольно поздоровались. И в затруднении замолчали, потому что не знали, о чем говорить. Наконец Оскар выдавил из себя:
— Вы куда-то идете — я не помешал?
— Я иду на заседание литкружка при «Черноморской коммуне». Вы там не были?
— Нет. А это интересно?
— Иногда. Пойдемте вместе!
И мы пошли. Этот вечер к «иногда» явно не относился — он был скучным. Руководитель кружка Пересветов прочитал длинную нотацию о том, как нужно писать стихи и чем они отличаются от прозы. Арнольд Боярский собственным опытом полностью опроверг пересветовскую теорию. Изя Раппопорт продекламировал пессимистическую поэму, начинавшуюся многообещающей строкой:
Звени, бульвар, веселым кабаком…—
— Никак, — ответил он. — Я не люблю стихи. Наверное, не очень в них разбираюсь. Давайте уйдем.
— Давайте, — согласился я.
Мы шли по Пушкинской к Приморскому бульвару. В скверике около оперного театра сели на скамейку. Внизу тяжело дышал порт.
— Что вы читаете? — спросил я.
Оскар читал Иоганна Готлиба Фихте [69] — все, что нашел в университетской библиотеке. Его интересовало, как тот опровергает кантовское учение о вещи в себе и справляется с четырьмя антиномиями чистого разума, так блестяще обоснованными Кантом. Меня это тоже занимало — но я считал, что парадоксальных противоречий много больше, чем четыре. Парадоксы возникают везде, где понятие бесконечного встречается с конечными предметами. Формулировка, принадлежащая одной сфере, незаконно переносится в сферу другую, где она неприменима. В качестве примера я привел некоторые математические парадоксы, взятые из работ Бертрана Рассела. [70]
69
Фихте Иоганн Готлиб (1762–1814) — философ, представитель немецкой классической философии.
70
Рассел Бертран (1872–1970) — английский философ и математик, внесший значительный вклад в развитие математической логики.
— Но ведь это то самое, что утверждает Кант! — возразил Оскар. — Напомню вам, что, по его теории, противоречие возникает тогда, когда категории абсолютного применяются к миру вещей. А ведь абсолютное и бесконечное, по существу, равнозначны. Сужу по логике, а не по математике, как вы.
Я возражал, он приводил контрвозражения. Я называл одну книгу — он немедленно вспоминал другую. Мы спорили — и убеждались, что едины: по образованию, по интересам, даже по прочитанному. Еще ни разу я не встречал человека, мысли и знания которого так полно совпадали с моими. Разница была, возможно, только в том, что меня влекло к абстрактной философии (правда, с уклоном в естественнонаучную, или — по-старому — натурфилософскую, интерпретацию), а его больше привлекали исторические философские концепции.
— Меня занимает политика, — сказал Оскар. — Не практическая — ее оставим на потребу туповатых наших вождей. Политика как философия общественного развития — вот чему я хотел бы себя посвятить.
— Я тоже был политиком — в пионерские годы, — сказал я со смехом. — Даже послал письмо Буденному и предложил немедленно завоевать Румынию, чтобы ликвидировать там боярско-помещичье правление. Семен Михайлович поблагодарил меня за совет, но почему-то отказался его выполнить. А вы никому из вождей не писали?
— Я написал письмо Троцкому. Меня не хотели брать в пионерский отряд, потому что я сын зубного врача. Лев Давидович прислал в райком комсомола очень теплую личную рекомендацию — и меня с триумфом приняли в пионеры. Послание Троцкого долго висело в райкоме, потом его сняли.
— И письмо Буденного тоже украшало райкомовскую стенку. Но я вскоре забыл о нем.
— Я не могу забыть о письме Льва Давидовича, — хмуро сказал Оскар. — Хотел — но не дают. Теперь это самое одиозное имя. У меня были сложности при вступлении в комсомол — из-за «переписки с Троцким», так это формулировали.
— А меня вообще не удостоили приема! Ничего, как-нибудь перебедую. Чем вы интересуетесь в политической философии, Оскар?
— Сейчас — грядущими социалистическими революциями.
— Чисто коминтерновская проблема — коренные перевороты в Китае, в Индии…
Он презрительно скривился.
— Коминтерновские революции оставим Коминтерну. Все они спровоцированы извне. Практика дурного политического пошиба! Нет, меня интересуют только спонтанно возникающие потрясения, те взрывы, которые назревают изнутри.
— Пока ни одной такой революции не предвидится — я имею в виду Европу.
— Ошибаетесь! Именно в Европе назревают большие перемены.
— Сколько я понимаю, вы говорите о Германии? Там, конечно, сильное рабочее движение. Тельман [71] с Торглером [72] такую агитацию развили… Но ведь и противодействуют мощные силы — социал-демократия, центристы, теперь еще нацисты Гитлера и Штрассера. [73] Одну пролетарскую революцию в Германии уже профукали — нет гарантии, что это снова не случится.
71
Тельман Эрнст (1886–1944) — деятель германского и международного рабочего движения. Активно участвовал в Ноябрьской революции 1918-го в Германии. Играл руководящую роль в Гамбургском восстании 1923-го. Руководитель коммунистической партии Германии. Один из заместителей председателя Коминтерна. Погиб в Бухенвальде.
72
Торглер Эрнст (1893–1963) — немецкий политический деятель, коммунист, лидер коммунистической фракции в рейхстаге. Был в числе обвиняемых в поджоге рейхстага. В 1935 году исключен из коммунистической партии, по-видимому, за то, что открыто регистрировался в полиции вопреки партийным приказам. Позднее вступил в социал-демократическую партию.
73
Штрассер Грегор (1892–1934) — нацистский партийный деятель, с 1926 года — имперский руководитель НСДАП по пропаганде, с 1932 года — по оргпартработе и одновременно заместитель Гитлера. На раннем этапе соперник Гитлера за лидерство в партии.
— Меньше всего я имею в виду Германию. Революция должна произойти в Испании!
Я удивился. На испанском троне сидел король Альфонс, от его имени диктаторствовал генерал Примо де Ривера, а коммунистическая партия была много слабей, чем в других странах Европы. Скорей бы я вспомнил об Англии — здесь недавно была общая забастовка горняков, чуть не превратившаяся в восстание.
— Помяните мое слово: Испания чревата взрывом, — продолжал Оскар. — Она скоро родит революцию — и мир ужаснется ее мощи. Я давно изучаю эту страну. Она непохожа на другие государства. Европейские революции были организованы: сперва появлялись вожди, затем инициировалось восстание. Кромвель в Англии, Мирабо, Робеспьер и Бонапарт во Франции, Ленин и Троцкий у нас… В Испании все произойдет наоборот. Там социальную почву разнесет подземный взрыв, наружу вырвется лава — и ее оседлают те, которые окажутся поблизости. У нас великие головы создавали под себя революцию, у них переворот напялит на себя подвернувшиеся личины.
— По-моему, это не очень соответствует марксистской теории о роли личности в истории, — улыбнулся я.
— История не всегда строится по Плеханову, — возразил он. — Чаще она идет по Гегелю. Помнится, товарищ Сталин в 17-м говорил: «Есть марксизм догматический — и есть творческий». Очень неплохо сказано!
— Сталин, однако, не предсказывает потрясений в Испании.
— Он не всеведущ. Я буду создавать свою философию революции.
— Вы ее уже пишете? — спросил я с уважением. Меня покорила оригинальность проблемы: философское обоснование коренных переворотов.
— Собираюсь. Это должна быть большая статья. Я отправлю ее в журнал «Под знаменем марксизма».
…В отличие от меня, Оскар не слишком усердствовал за письменным столом. Прошло больше года, прежде чем он засел за прогноз. И все же успел рассказать об испанской революции за несколько месяцев до того, как она произошла. Впрочем, об этом никто не узнал: в журнал он свой трактат так и не отправил.
Зато заставил меня послать в «Под знаменем марксизма» мою первую философскую работу «Проблемы диалектики». Ее так и не напечатали — как и другие подобные статьи. Что ж, это вполне вписывается в стиль моей жизни: за долгие годы я опубликовал несколько романов, десяток повестей, три десятка рассказов — а в моем столе лежат сотни стихов (наверное, лучшее из того, что мне удалось совершить), трагедии, драмы и очерки на философские темы…