Книга бытия
Шрифт:
— Слышишь, Ося? — возмутилась мама. — Вот он теперь какой — в школе от разных бандитов нахватался. Иду из киоска домой — и сердце схватывает: вдруг и вправду повытаскивал иконы? Меня той Богородицей мама на свадьбу с Сашей благословила, а Христос на складне еще от дедушки Антона, из Орла привезли. Он ради своего паршивого отряда красных босяков на иконы руку поднимает — а я ведь его пионерский галстук каждый день глажу! Как это терпеть?
— Пока руки не поднял, еще можешь потерпеть, — издевательски успокоил я маму. — Я же не запрещаю тебе молиться на эти отрыжки проклятого прошлого. Чурки с глазами, а не боги!
— Побезобразничай мне еще — я тебе ремнем напомню, что и твоя мать, и твоя бабушка, и твой дедушка, и наш Осип Соломонович — мы все вышли из того прошлого, и нечего нас убеждать, что оно проклятое! — мама явно перешла к угрозам.
Я замолчал. Нужно было во что бы то ни стало сдерживаться. Она охотно хваталась за ремень и умело им орудовала —
А мама продолжала напластывать обвинения. Как она радовалась, когда этого обманщика наконец определили в школу! Какие были надежды! Утром — надзор добрых учителей, днем — хороший отдых дома, игры без драк и крика, вечером — повторение уроков, выполнение заданий и крепкий сон без книг, которые он вытаскивает из-под подушки, чтобы читать при луне. Разве не так живут хорошие ученики? А что на деле? Еще хуже, чем до школы! Тогда он хоть над учебниками сидел. Сейчас — примчится, наскоро проглотит, что приготовлено, — и мигом на улицу. Даже с собакой перестал возиться. И допоздна его нет. Где он? Куда подевался? Час ночи, второй, третий — стучится наконец, только тогда и засыпаешь. И врет, что торчал на пионерском сборе, по-мирному гулял с товарищами. Где это видано — собрания за полночь? Разве хорошие школьники таскаются по ночам? Обман, всегда обман! Соседи говорят, видели его с девочками в нашем иллюзионе. Вот его ночные пионерские занятия — шляться с разными потаскушками по темным улицам. И ведь всего четырнадцать! Что же потом будет? Растет неуч неучем, а мы это терпим, Ося! Ты ведь на меня раньше сердился, что не забочусь о нем, не отдаю в школу. Позаботилась, отдала — а результат? С ужасом думаю: сдружится с молдаванскими босяками, совсем забросит учебу. Кино, гулянки, нехорошие девки, рвань и пьянь — так и до воровства недолго. Голова сохнет — что делать?
Горестная речь мамы явно впечатлила Осипа Соломоновича. Он помрачнел и задумался. Я молчал — и кипел. Я остро (и впервые, пожалуй, с такой силой) ощутил, что не могу убедительно оправдаться. Ибо в маминых обвинениях все было сущей правдой — и возмутительной ложью. Да, все верно: пионерские сборы по вечерам, прогулки с товарищами, походы в кино с девочками, позднее, после полуночи, возвращение домой — даже то, что я больше не выполнял домашние задания. Но все было совершенно иначе! Я ничего не мог опровергнуть — мне оставалось только удивляться, что белое безнадежно чернеет даже при правдивом описании. Впоследствии я не раз убеждался, что видимость трагично отличается от сущности. Тогда, в Одессе, я еще не знал, что миром правят не истины, а иллюзии, — потому что сам был непобедимо ими опутан. Отчим, кажется, нашел удачный ход.
— Зиночка, ты бы сходила в школу и узнала, как он занимается. Мне неудобно — я не отец. Подумают, что придираюсь к пасынку. А матери все расскажут честно.
Вечерний разговор после возвращения мамы из школы вызвал во мне схлест яростного протеста против лжи и горького признания унизительной правды.
— Говорила с самой заведующей — Любовью Григорьевной, она еще в их группе математике учит, — сказала мама. — И знаешь, что я тебе скажу, Ося? Сережка не только нас, но и всех учителей обманывает. И как обманывает! Я ей честно все рассказала: уроков не учит, все вечера пропадает с девочками, а нам врет, что был на пионерских сборах, домой является ночью. Терпежу с ним нет — растет мальчик неучем и босяком. А она мне: совсем наоборот! Что вы, Зинаида Сергеевна, вам нельзя так говорить о сыне. Он первый ученик в школе, это все учителя признают, одна только геометрия не очень идет, но ниже «хорошо» он не опускается. А что не готовит домашние задания, так теперь этого и не надо: у нас передовой Дальтон-план, [17] все учат только на уроках. И пионерские сборы бывают допоздна — а как иначе? Ребята готовятся к мировой революции (такая перед ними поставлена цель) — как тут без долгих собраний и горячих прений? Они говорят о помощи нашим угнетенным друзьям на Западе и на Востоке и готовы жизни отдать за освобождение истекающих кровью братьев! И девочек вы напрасно обижаете. Они у нас хорошие и воспитанные, отстающих нет, а если дружат с мальчиками — так что плохого? Вожатые из райкома комсомола учат, что они должны быть товарищами всему мировому пролетариату — неужели нам в собственной школе запрещать общаться с тем, кто сидит рядом? А какие широкие интересы у вашего сына, Зинаида Сергеевна, какие удивительные книги он читает! Недавно принес в группу Платона и Канта — и читал их, пока учитель физики Сергей Владиславович не пришел (он опаздывал). Тут я не выдержала, Ося. Книг он читает много, пачками таскает из библиотеки, а что толку? Не по уму берет, верхогляд, спроси его, что читал, — про сыщиков и воров, про императоров и полководцев сразу начнет разливаться, а про тех самых Платона с Кантом только отмахнется — не вашего ума дело. А почему? Форс напустить — мастак, а копнешь серьезней — отворачивай, пойдем в объезд.
17
Школьный метод обучения, состоящий в том, что ученики самостоятельно выполняют задания по каждому предмету под руководством преподавателей в особо оборудованных кабинетах.
— Не вышло у нас согласия, — закончила мама. — Я ей свое, она мне свое. До ворот провожала — все уговаривала, что Сережа хороший, лучше не надо. Пожила бы с этим хорошим, поглядела бы, как выпендривается над борщом, как отскакивает от куска сыра, будто ему отраву предлагают, и от сливочного масла, и от сметаны, и от яиц всмятку… Подавай ему черного хлеба с салом или чайной колбасой! Всех нас посадил на сухой паек из-за своих капризов — такой хороший.
Отчим верил в меня больше мамы, неудачный разговор с суховатой Любовью Григорьевной его скорей порадовал, чем огорчил. Я молчал.
Самым обидным было то, что мама сознательно и безошибочно била по моим больным местам — и я не мог защищаться, ибо понимал, как глубоки мои недостатки, и стыдился себя. Да, Любовь Григорьевна не лгала: я достал в библиотеке две большие книги — древнего грека Платона и немца Канта — и носил их с собой в школу, чтобы почитать в свободную минутку. Но минутки все не было — и получилось, что я таскаю эти фолианты, только чтобы показывать их и хвастаться: мол, смотрите, что я знаю! Форс, нахальный форс. Даже еще хуже: я пижонил, когда их читал.
Ну, с Платоном было еще так-сяк: несколько ученых типов из Петрограда и Ленинграда, некий В. Соловьев, потом С. Жебелев с Э. Радловым и другие чудаки перевели на русский с десяток веселых и умных книг, где описывается, как лукавый старик Сократ, здорово похожий на толстого одноглазого Заглобу (его придумал поляк Сенкевич), только поумней, высмеивает, припирает к стене и переубеждает разных древних греков, которые кичатся своим положением и начитанностью. Нельзя было не смеяться, когда Сократ выводил на чистую воду прохиндеев. В общем, книги интересные и легкие — такие даже дурак осилит, хотя в некоторых были прямые неприличности. Например, один мужик лез с телесной любовью к другому — у нас его мигом оформили бы в тюрьму, а грекам это сходило с рук. Их древние нравы были совсем развращены! Пересказывать Платоновы книги несложно — если, конечно, не лезть в заумности (их тоже хватало).
Куда хуже было с немцем Кантом. Он тоже написал кучу томов, но в библиотеке дали одну «Критику чистого разума». От этой критики не грех было и в отчаяние прийти: она могла каждому доказать, что он дурак. Слова-то в большинстве своем понятные, а сложишь из них предложение — и теряешься: о чем речь? Прочитав десяток страниц, до того обалдеваешь, что способен смотреть на солнце без закопченных очков, какие надевают во время солнечных затмений. И вообще — зачем критиковать разум, если он и без того чистый? В наше героическое время нужно избавляться от всякой грязи в голове, от суеверной веры в богов и чертей, от эксплуататорских предрассудков, от угнетения бедного народа. Но ничего этого в критике Канта и в помине нет — зато полно рассуждений, неясных не только чистому, но и мутному разуму. Точь-в-точь как говорит сосед Сухомлинов в те случайные дни, когда он трезвый: «Без стаканчика это не разобрать».
Книги этого Канта можно только перелистывать, но не перечитывать. И критика у него какая-то сомнительная — он по каждому поводу впадает в растерянность и сам себе не верит. Так, на одной странице, где-то в середине книги, он убедительно доказывает, что мир имеет начало, а на другой, рядом, утверждает (и тоже убедительно), что нет у него начала во времени и конца в пространстве. И еще объясняет, что этот самый мир состоит из частей и у всего есть причины для существования, а одновременно — никаких частей и в помине нет, и все беспричинно. Всего таких начисто отвергаемых утверждений Кант разыскал четыре и теперь важно именует их антиномиями, хотя среди ребят такие штуковины называются поточней и попроще — антимониями. А в предисловии какой-то похожий на Канта шмуряк важно возвестил, что этот сомнительный немец — величайший мировой философ и его не понимают только форменные дебилы и затаившиеся недотепы. Именно после того, как я одолел эту вызывающую шмурякову писанину, стало очевидно, что я недотепа и дебил. Мама сказала, что ее сын — верхогляд. Это, конечно, не так тяжко, но тоже не мед. И нельзя ни спорить, ни отругиваться — сам знаю: такое чтение больше чем на верхоглядство не тянет.
Вечный спорщик, я так и не полез в перепалку. С тех пор прошла уйма лет, чего только я ни слышал о себе: меня ругали. и хвалили, осуждали и даже превозносили. Но ругань не усугубляла моего внутреннего сомнения, похвалы его не опровергали. Про себя, в себе, для себя я постоянно ощущал, что верхоглядствую, — такая бездна неизведанного была вокруг, так горько было сознавать, что многого я не знаю, так обидно было понимание, что до настоящей глубины я ни в чем не добрался. Мама вынесла окончательный вердикт: