Книга Каина
Шрифт:
— Какая у тебя группа крови, Фэй? — спросил Лу.
— Кто-нибудь здесь знает, сколько времени? — произнесла из своего угла Мона. Чтоб Джео отвязался, я пообещал ему с ним поделиться. Вдохновленный моим великодушным жестом, он последовал моему примеру и сообщил Моне, что времени десять минут третьего.
— Я поделюсь с Вилли, — сказал Лу.
Гарриет вынула из кастрюли с горячей водой бутылочку для малыша и брызнула струйкой молока себе на запястье попробовать. Ребенок охотно взял соску.
— Опочки!
Мы все, за исключением Моны, вмазались.
— Почему ж её-то ты не ширнул, Джео?
— Не. Она это не употребляет, — нарочито уважительно отвечал он, вроде как это само собой разумеется.
Прибыл Том Тир с обиженной рожей и начал выяснять: не осталось ли геры. Лишь одна Фэй оставалась счастливой обладательницей, и она отреагировала в непонятной и неповторимой манере, типа того что со вчерашнего дня заначили, а впоследствии нашлось. Мне всегда казалось, что в манере Фэй разговаривать кроется своеобразное беззлобное вероломство, хотя она редко сильно старалась прикрывать своё враньё, компенсируя это своё нахальство дополнительным нахальством и незамедлительным переходом к наездам — чего? Обвиняешь Фэй?
Вспоминаю Мону несколько часов спустя. На её терпеливость трудно было пожаловаться. Или нетрудно. Хотелось сказать ей: «Джео вмазывался час назад? По-твоему, проявлять терпение — это такая великая, чёрт возьми, добродетель?» Но Мона бы улыбнулась в ответ, почти так же (не)двусмысленно, как её тёзка из Лувра, своей кривой улыбочкой, встревожено, нисколько не осуждая. Она, наверно, и сама бы ширнулась, если бы не стояла горой за Джео. Он напоминал мужа, защищающего жену от оскорблений. Тыченевидишьтутжеженщины?
Джео адресовался к Лу в тертуллиановом духе:
— Я к тому, что мне до фонаря, если ты возьмешься доказывать, что я сволочь. Ты врёшь!
И Мона произнесла на всю комнату:
— И разве он не сумасшедший?
Гарриет сохраняла спокойствие.
— Я так понял, ты говорила, у тебя по нулям, — говорил Том Фэй.
Фэй промолчала. Колдуя по тихому над раковиной, словно замешивающий свои снадобья д-р Джекилл, она несомненно надеялась незаметно уколоться по второму разу. Поднесённая к ложке её рука со спичкой дрожала.
— Ё-моё! — произнес Том, взывая к союзникам.
Фэй продолжала молчать. Она набрала раствор в пипетку.
— Фэй, не жмись, дай хоть немножко!
— Оставлю тебе чуток в ложке! — буркнула Фэй.
Том оживился, как это с ним иногда случалось.
— Чувак, я знал, у тебя всё получится! — хмыкнул Джео.
— Джео, отвали! — отвечал Том.
— Он прав, Джео, — сказал Лу, и его веки тут же затрепетали, едва он встал, склонившись над раковиной. — Ты — назойливый козлодой.
— Джео, я пошла, — объявила Мона, — доеду на такси, всё нормально, тебе не обязательно подрываться. Если есть желание, оставайся.
Джео, кажется, расстроился:
— Солнышко, тебе что, трудно подождать ещё полчасика?
— Разумеется, — страдальчески кивнула Мона. — Просто в это время вечером поезда раз в час ходят. Да ты и сам знаешь.
— Понятно, — сказал Джео, — но я тебя в любом случае до станции провожу.
— Вместе слезаешь, вместе зависаешь, — непонятно к чему высказался Лу, продолжая раскачиваться.
В дверь постучали.
— Минуту подождите, Господи, посмотрю, кого принесло! — произнес Лу, подходя к двери. Том аккуратно вытащил из вены машинку, промыл её водичкой и закинул к ножам с вилками.
— Кто там? — громко вопросил Лу, навалившись на дверь плечом.
— Считает себя Горацио на страже моста[31], — заметил Джео. — Если это мусора, они его затопчут. Знаешь, когда меня принимали, вломились с пушками, а я стою со своей ебаной ложкой. Мне бы вместо неё огнемёт!
— Заткни свою жирную пасть! — шикнул Лу.
Голос снаружи представился: «Этти!»
— Ништяк, Лу, это Этти, — сказала Фэй.
— Твою мать, Этти! — возмутился Лу. — Не квартира, а «Гранд-Централ». Не хуй сюда толпами шататься.
— Фэй у вас? — попел голос.
— Впусти её, чувак, — сказала Фэй. — У неё, может, ширево при себе.
Этти зашла.
Этти звали худощавую негритянку, проширивавшую в день десять пятибаксовых фасовок. Одно время она звала нас с Джоди перебираться к ней. Этти толкала все подряд: шмотки и прочие пизженные дорогие вещи, торч, собственного производства худосочные отбивные, и в придачу вовсю пользовалась мозгами и телами своих друзей.
— Вчера вечером поцапалась с мусором, — было дело, рассказывала она нам с Джоди, раскрывая на кровати клеенчатый пакет и доставая пол-унции отвратительно разбодяженного героина. — Засранец облапал мне ногу прямо до самого не балуйся. С этим можно иметь дело. Я этому парню покажу!
— И она туда же, — сказала мне Джоди.
— Он же тебя мог за жопу укусить, — заметил я Этти.
Этти звала нас с Джоди перебираться к ней. Джоди пускай опять мужиков снимает, а я буду типа за старшего.
— И весь герыч твой, и никакого блядства.
— Ты про меня? — сухо полюбопытствовала Джоди.
— Куколка, про тебя я молчу. Ты, в конце концов, кто у нас? Идеалистка? Сама прекрасно сечёшь, Джоди, чё те надо делать. Надо выжимать сколько можешь из своих розовеньких жиртрестиков. Прямо как в Греции.
— Прикалываешься? — сказала Джоди.
— Малыш, блядством всяким страдаешь как раз ты, — обратился я к Этти. — Шляешься целыми днями по городу, а всякий стрём дышит тебе в спину.