Книга Каина
Шрифт:
— Отъебись, — сказал я.
— Что ты сказал?
— Пиво-бабы-сиськи, — пояснил я.
— Типа, шутник?
Я отпил ещё пива.
— Ты на драку нарываешься, не так ли?
— Очень может быть, — ответил он. Взвесил за и против, сплюнул и отвернулся.
— Вам-то гондонам точно легко! — произнес он на прощанье.
Грузчики по определению терпеть не могут капитанов барж, поскольку последние не работают. То, что время от времени напрягает в работе, — это когда приходится сталкиваться со злобой людей, считающих свой труд добродетелью. Тяжко объяснять человеку, обойденному социальными привилегиями, что потеха гораздо важнее дела.
Так что я обрадовался, когда меня все-таки загрузили, и я снова присоединился к спускающемуся по реке каравану. Продолжало светить солнце, и большую часть времени я проводил, лежа на крыше радиорубки под солнечными лучами, ронявшими свет на двенадцать барж, составляющих
На Причале 72 сойти на берег у меня не вышло. Уже стоял буксир, готовый таскать меня. Это произошло вчера вечером. А этим утром, когда я пробудился, стоял туман.
Меня загрузили 112“ щебня. И хорошо, и плохо. Не особо пыльно, поэтому надо не так много воды, так что он поступает на борт в более сухом состоянии, чем всякая мелочь. Камень поступает по склону холма к самому берегу реки из отвала на пристани по узкой брезентовой конвейерной ленте шириной фута в два. Длинный, туннелеобразный вал достаточно высок, чтобы человек смог войти в механизм конвейерной ленты. Издали она напоминает своими очертаниями серую стрелу, направленную острым концом от холма к воде, и, как я уже рассказал, остальные конструкции могли бы быть скелетом серой ящерицы или насекомого. Это наземный железнодорожный состав[33] для щебня. Человек в маленьком домике, возвышающемся над кромкой воды в конце кожуха вала, отслеживает движение щебня, гравия или пыли, поступающих по металлическому желобу на баржу. Чем меньше вал, тем больше требуется воды для пыли. Когда грузится пыль, она врывается на баржу как наводнение. Это может оказаться изрядным гемором. Вода сочится через деревянные планки палубы, стремительно заполняя трюм, в течение многих часов после погрузки, и ты вынужден ее откачивать. Палубная баржа должна везти весь груз на палубе. Дно можно грузить лишь тяжелыми балками для лучшей плавучести. После погрузки оно превращается в темное, сырое, липкое место, более угрюмое, чем под самым тёмным пирсом. Иногда я ныкал там свой баян, в герметичной коробке, ниже уровня воды. Закавыка с 1 1/2 “ в том, что обычно он идёт медленнее, чем более мелкий груз, на разгрузочную площадку всевозможных песочно-щебневых корпораций, так что вполне вероятно, что застрянешь в ожидании разгрузки, причём никаких тебе сверхурочных.
Я размышлял об этом, спускаясь по реке, и размышляю об этом сейчас, где-то на Лонг-Лйленд-Саунд, отрезанный от всего туманом.
— Какого черта я здесь делаю?
Почему я не в Индии или не в Японии, или не на Луне?
Всё меняется — всё остаётся прежним.
— Какого черта я здесь делаю?
Я прибыл в Лондон вечером накануне отплытия в Америку.
Я решил никого не навещать. Это бы значило объясняться… обычные пересечения с людьми на моём пути из ниоткуда в никуда.
Я вышел из здания вокзала и смешался с уличной толпой. Был час пик. Закрывались магазины. В сумерках люди шныряли в сторону метро. Мужчины, низкорослые и скрюченные, торговали газетами. Как обычно, меня наполнило ощущение бодрости, которое, казалось, источали рядовые лондонцы. Временами, оно веселило меня, временами — бесило, а раз-другой во время войны, помню, меня радовало чувство общности, имманентно присущее этому ощущению. Однако, на сей раз, беспричинно покидая Францию, направляясь беспричинно в Америку, остро воспринимая себя как чужака в любом месте, где бы я не очутился, это чувство давило на меня. Я болезненно переживал собственную отчужденность.
И она сопровождала меня, сколько я себя помню, набирая обороты с каждым новым хамским проявлением внешнего мира, с коим я так и не заключил ни единого договора с тех пор как, окровавленный, выскочил из тёплой материнской матки. Во мне рано развился страх перед всеми социальными группами, особенно теми, кто, без дальнейших церемоний, взял на себя право подвергать оценке все мои действия согласно неким нормативным предписаниям, по которым они будут поощрять или же наказывать меня. Я не способен уважать абстрактные вещи типа государства, или метафорические — типа правителя. И меня только злит система, в которой, в силу папашиного имени и размера его состояния, я с самого начала оказался в столь шокирующем непривилегированном положении. Но более всего меня поражало, по мере того как я взрослел, не то, что вещи были тем, чем они были, причем поражало до ужаса, а то, что остальные имеют наглость полагать, что я воздержусь от агрессии по отношению к ним.
В тот момент я очутился в самой гущи дорожного движения, растерявшийся, ни вперёд, ни назад мне нельзя, и стискивал в руках сумку и плащ, пока не сменился сигнал светофора. Я метнулся на противоположную сторону и быстро смешался с толпой на тротуаре. Временами, в похожих ситуациях меня поражала собственная лопоухость. Несмотря на то, что я шагал быстро, я понятия не имел, куда я направляюсь. Я пытался всё продумать, пока плыл от Кале до Дувра, спрашивая себя, что же меня подвигло садиться на корабль в Саутгемптоне, когда вполне мог сделать это в Ле-Авр. По той или иной причине, я бы предпочёл провести вечер перед отъездом в Лондоне. Встречаться с кем-то конкретно желания не было. Я постарался не транслировать о факте своего приезда. Вспоминаю приступ ностальгии по поводу национальной столицы, где мне редко доводилось провести более чем день-другой. Когда я был в Лондоне в семнадцать лет, я, помнится, подумал, что однажды я поселюсь здесь, но после нескольких лет на континенте, я перестал быть в этом так уж уверен. Почему-то у меня с трудом получалось воспринимать англичан всерьёз. Я часто удивлялся той абсурдной разнице между тем, что они говорили, и как они это говорили, между нередким отсутствием таланта и воображения и степенью уважения к себе, которое они пытались снискать просто за счёт благоприобретенного акцента.
Говоря, что я люблю Лондон, я имею в виду, что считал его одним из тех мест, где возможно существование человека, подобного мне, где обитатели, несмотря на множество своих абсурдных привычек, склонны уважать личную жизнь другого. До определенной степени, конечно же, но в большей мере, чем, скажем, в Москве, Нью-Йорке, Пекине. (Я уже чувствовал, что моё возвращение из Америки будет происходить по маршруту Лондон-Париж.) Я не к тому, что лондонцы страдают желанием соваться, куда не просят. Страдают, причём больше, чем русские или америкосы. Насколько я могу судить, но они по природе консервативны, как и основная масса тех, кто не доведён до отчаяния, и основное конституционное положение, определяющее положение индивида в обществе, за одну ночь вряд ли перестанет действовать. Лондонские полисмены на работе не таскают с собой каждый день оружие.
Начал накрапывать дождь. Улицы и серые дома вокруг «Виктории» произвели на меня гнетущее впечатление. Многие мои воспоминания связаны с вокзалом «Виктория». Во время войны я много раз приезжал на «Викторию» и уезжал с неё, рядом расположенные улицы и дома казались вполне знакомыми. Я припомнил, как смотрел на Джилловские Кальварии в Вестминстерском соборе[34], как отказал проститутке, зазывавшей меня на мастурбацию в одно из бомбоубежищ напротив вокзала, как пошёл с другой проституткой в один из соседних переулков, размышляя, что она, пожалуй, старше моей мамы. Вокзальный бар, кафе, наполненные паром из огромных титанов для воды и кофейников, и в то же время грязные, засохшие сэндвичи под стеклом, длинные, отделанные плиткой туалеты со снующим народом, сутолоку пассажиров в шляпах-котелках и при зонтиках с утра пораньше.
Было начало седьмого. Пятнадцать часов в Лондоне до отбытия поезда, после него сразу перескакиваешь на пароход. Есть время надраться и протрезветь, дважды пообедать, затащить кого-нибудь в койку. Времени куча и при этом не хватает, словно полёт пчелы к цветку, и ноль обязательств.
Я поймал такси и попросил водителя отвезти меня на площадь Пиккадилли, которая почти центр, и там, я знал, легко снять комнату в одном из больших отелей, отвечавших моему инкогнито… никаких вопросов, всё необходимое, все постояльцы дефилируют мимо тебя. Пройдя по широкому ковру к лифту и беззвучно поднявшись на энн-ый этаж, пересекши коридор, я узнал, что мне выделили дальнюю комнату с видом на вентиляционную шахту и пожалел, что специально не попросил номер, выходящий на улицу. Ключ в замок, дверь распахивается, включается свет, у комнаты невыразительный вид, как это всегда было и будет, она невосприимчива к приходящему и уходящему человеческому потоку, аккуратно застеленная постель, портье щелкает выключателем ночника, дыбы определить местонахождение последнего, невнятные гостиничные шумы со стороны вентиляционной шахты, улыбающееся лицо… «Всё в порядке, сэр?» — чаевые, уходит, дверь закрывается за ним. Я раздавил окурок в пепельнице, которую поставили у кровати на столике со стеклянной крышкой, чтобы не дай Бог его не сожгли сигаретами. Вытянулся на койке, созерцая белый потолок с едва заметной решёткой в центре. Вдруг подумалось, что там вполне могут разместить камеру или микрофон, а то и смертоносный шарик, чтоб пускать в помещение газ.