Книга Каина

Трокки Александр

Я продолжал сидеть на солнце, раздевшись до пояса, речной бриз прохладными перьями ласкал кожу, в бёдра занозами впивался крашенный деревянный стул, пот выступил на чреслах под тканью шорт. Я вдыхал собственный летний запах и смолистый аромат баржи, чьё тёплое соседство в летнем воздухе я чувствовал у себя на животе, а ещё волоски в паху, щекочущиеся от пота. Я слыхал, как пахнут деревья и летний воздух, понимая, что уловил секундное существование в летний полдень. Мгновение назад похоть, отозвавшись чувством эйфории в области за носом и глазами, былинкой скрутилась у меня в мошонке, и я остановил взор на толстой бабище под пляжным зонтом, нарочито водруженном на переднем плане дальних холмов… Подложи под неё подушку, дорогая, и я протараню её как надо. Между крупными коленями и массивной задницей — бёдра, дарованные Богом и с благодарностью принятые, ароматно-семенистый кусочек дыни Евы, жаждущий давать и производить. У неё были рыжие волосы.

У моей матери были рыжие

волосы. Это тревожило меня. Её тело было сливочно-жирным, испещрённым на ногах варикозными венами. Мысль о рыжем сексе тревожила меня. Это было нелепо, сверхъестественно почти… Единственный не лезущий ни в какие ворота признак, портивший сложившийся у меня её образ, свидетельствовавший о просторном и бесформенном опыте, которого, всё же она мне мать, я испытывал необходимость остерегаться. Мне бы понадобился для этого новый язык. У меня так и не вышло преодолеть представление о ней как о «моей маме». И всё же таки был миг, который я, по причине его неповторимости, не способен вспомнить, когда я, обагрённый кровью, выскочил у неё между ног, головкой вперёд, как мне рассказывали, единым махом. О её доброте ходили легенды, и все мои воспоминания о ней — «Она была чудо, да-да, чудо», — сказала после её смерти тётя Герти — заключались в туманном окрашивании каких-то личных черт в общей структуре её безгрешной натуры. Лишь невыразимое словами осознание её неизменной любви ко мне сохранилось в памяти также живо, как преступные мысли о рыжем сексе. Когда я повзрослел, это превратилось в символ, значение которого оставалось для меня непостижимым, вечно присутствующий, необыкновенный, значительный и довольно-таки пугающий. Аж до самой её смерти я не видел в ней женщину. Я чётко понял это в первый раз, когда взглянул на её лицо в гробу. Остальные прикасались к её волосам. Но для меня они были волосами дрянной мёртвой куклы, могильного цвета, и я не знал, кто она.

А из прошлого меня возвратил обратно взгляд на женщину под зонтом, в тот миг напомнившую мне Эллу (почему бы нет?), которую я склеил в ночном поезде Ливерпуль-Лондон через неделю после расставания с отцом. Лишь голубая ночная лампа горела в битком набитом купе, и я чувствовал её живот и бёдра под распахнувшимся пальто. По прибытии на Викторию мы взяли такси и отправились к ней на Ноттинг-Хилл-Гейт. Помню, как я четко сознавал ту вещь, что разглядываю верхнюю часть нагого женского тела. Она лежала в постели, натянув простыню так, что та скрывала пупок. Полчаса назад она встала. Подошвы её ног шаркали по полу. В вертикальном положении сразу над смявшимися лобковыми волосами её животик чуть приподнимался с правой стороны лёгкой рябью. Полные бёдра колыхались от её мощных шагов. Я понаблюдал, как они приблизились и удалились. Когда она вернулась, я встретил её на коленях. Чтоб поближе рассмотреть её. И её брюшная полость врезалась в моё воспалённое лицо, отчего и я, и то, что я пытался разглядеть, распались в разные стороны. Я прошёл через подобие катарсиса. Помню, как мои глаза бегали от её бёдер к пупку и обратно, белизна нежно распускалась под нажимом губ и кончиков пальцев. Тепло, кожа совсем рядом. Душистая, матовая, желтоватая и ноздреватая, почти как пемза, все ее очертания пропали, когда она оказалась прижатой к моему лбу. Её тело мягко подрагивало, безымянное, абсолютное тело. Чуть позже, я поднялся с нее и отправился в туалет. Когда я вернулся, она опять лежала в постели. Я пристально взглянул на неё, и моё внимание остановилось на пушистом пучке волос в подмышке. Кроме того, что она представилась, она практически не разговаривала. Элла Форбз. Я ничего не знал о ней. Подозреваю, она была замужем. Возможно, её супруг работал коммивояжером, как мой Гектор. В обширной сумке в форме корзины она носила кипу купленных в аптеке журналов. Католичка. Это я узнал по чёткам, которые она не сняла. Соски её напоминали поплавки. Я прошёлся языком, покинув глубокую выемку её пупка, поднимаясь вперёд к пространству между ними, и в конечном итоге мне в рот по палось серебряное распятие. Крепкие белые зубы и пухлые губы. Она обильно красилась. Ногти на руках и ногах были налачены в алый цикламен. Несколько часов подряд у нас была возможность благодаря друг другу избавиться от своего я. Между нами не было сложно-синтаксических корреляций.

13

Тому, кто постоянно ссорится со всем миром, постоянно борется с ограничениями, наложенными на него средой и обществом, в эмоциональном плане не больше четырнадцати лет. В четырнадцать это естественное и широко распространенное среди подростков поведение, поскольку подросток «выясняет, чего он стоит», испытывает свою новую «взрослость» относительно норм, которым его учили в детстве. Но если взрослый столь отчаянно и неустанно бунтует против окружающих, он является совершенно незрелым в этой области. Как заставить эмоции работать на Вас. Дороти С. Финкелор, доктор философии.

Предисловие Дейла Карнеги^[42].

Выключи весь свет и оглядись по сторонам. Взгляни на Дженни в Париже, потягивающую коньяк в баре Dame. Несколько секунд назад ты засёк, как она из широкого бюстгальтера извлекает впечатляющие чёрные сиськи и вываливает на отделанную медью стойку. Они остаются лежать там, словно не в меру вымахавшие баклажаны на подносе из полированного золота, и таким образом она чихает на всю лавочку. Дженни носит парик. Она чернокожая, жирная, ей около тридцати пяти и она более или менее целеустремленно убивает себя синькой. Уже в комнате на Монпарнасе она говорит:

— Милый, я вообще-то не жирная. Просто у меня хорошо развитые формы.

— Жирная, и задница твоя — чёрная и жирная.

— Поговори мне!

— От чёрт, моя светловолосая, голубоглазая нимфеточка! Не изволишь ли раздвинуть ноги?

Ощущая животом её жесткую щетину.

— Кхе, — её ноздри напрягаются.

— Ведь два пердежа не сотворят дивной поэмы, ответь мне, не сумеют ли два брюха?

Дженни постоянно насилуют.

Её вкус до сих пор остается у тебя во рту. Она одевается перед зеркалом над умывальной раковиной. Перепихнуться, быстро одеться — такова её практика. Она редко демонстрирует свою наготу, исключение составляют её акции протеста в общественных местах.

Я был такой же, как она, горячий, сечёшь? Маленький жирный пацан, поглядывающий на неё одним глазком, одуревший от счастья, гладкости, плоскости, эластичное напряжение на её потрясающих бедрах, поворот на её жаркой дельте, дымящей турецкой сигаретой, чтоб заставить меня увидеть, что она — сплошные губы и бёдра и удерживает все — зелёное пузо, распускающееся книзу, подобно каролингским бобам. При движении её живот приплясывал как яйцо в кипятке, она искусно стригла волосы на ногах ножницами и сплёвывала бычок, который я подносил к своим губам. Я был такой же, как она, а она нисколько не стеснялась, и зрелая она была, как вжатый в камамбер большой палец, ее шеврон тёмно-серый, словно хорошая дикая птица, когда она подходит ко мне и забирает свою сигарету жестом флейтистки. Она сунула её в рот, затянулась и отбросила, а потом надвинулась на меня океаном.

Мне часто приходило на ум, что быть нью-йоркским торчком значило подставлять себя под целый комплекс потенциальных опасностей, не только юридического характера. Я, стоило мне опустить взгляд на кучку белесого порошка, постоянно задавался вопросом, а что бы тут нашел эксперт. Хмурый настолько бодяжат посторонними субстанциями, что в среднем до конечного пользователя доходит процента 3 героина. Как правило, рассчитывать можно на 3 %. Но случается подчас, что кодеин или даже барбитурат заменяют реальный продукт… даёт по башке — значит канает. А ты, значит, опять ищешь, где купить, причём сразу же, и пошло-поехало. И чтоб организовать тебе передоз барыге стоит лишь резко повысить процент содержания героина в том, что он тебе впаривает. Когда тебе станет плохо, друзья попытаются привести тебя в чувство, а не получится у них. Начнут обсуждать, как бы сделать так, чтобы твоё тело нашли где-нибудь подальше от их квартиры, чтобы твой труп их не попалил. Время от времени окочурившихся обнаруживают на стоянках.

Я оглядываюсь на свои передвижения из города в город, с одного континента на другой. Иногда перемещение ограничивалось новой постелью, новой комнатой, и вдруг, внезапно, подобно неуправляемому реактивному снаряду, ты отправлялся путешествовать за тысячу миль. Помню, как мы с Мидху плыли третьим классом на греческом третьеклассном 174 пароходе из Генуи в Пирей, с расплывчатыми проектами встретиться с какой-то улетевшей в Афины девицей и топать в Китай. Пока мы шли через Эгейское море к Коринфскому каналу, нашими соседями в носовой части судна были коровы и прочий домашний скот. За один стол садились обедать Мидху, алжирец без определённого гражданства, этот самый старый еврей-ортодокс и я. Мидху не говорил по-английски, а еврей не знал французского, так что посередке оказывался я. Мидху представлял собой араба, неспособного ни за что бороться, и уж точно не за арабский национализм. Правоверный иудей, бородатый, в мрачном облачении, брезгливо косился на Мидху и расписывал мне прогресс, который идёт у них вовсю в Израиле.

— Не то, что эти арабы. Вы не поверите, мой дорогой сэр, насколько это примитивный народ… насколько отсталый, незнакомый с санитарией…

— Qu’est-ce qu’il dit^[43]? — спрашивал у меня Мидху.

— Сказал, что ты грязнуля.

— Merde! Petit соn!^[44]

Еврей кивнул в знак подтверждения своих соображений, когда заметил злобный взгляд Мидху. За первым обедом он обнаружил, что пища не кошерная. Оставшуюся часть пути он питался яблоками, сардинами и яйцами вкрутую, в то время как в трёх футах от него Мидху хрустел сочными костями.