Книга магов (антология)
Шрифт:
— Пока домой доберемся, — сказала стерва, — припомни, будь добр, почем сегодня уходили «химики по жизни»?
— Химик по жизни? Таковских ни одного не приметил.
— Неужели? Раньше их было, что селедок в бочке. Значит, не сезон. В дефиците, значит. А если так…
— Уж не собираешься ли ты… Но позволь, я даже слышать не желаю!
Возмущался он довольно вяло, семенил за хитрой бестией, точно шавка на поводке, и говорил все больше оттого, что не мог, не приспособлен был сопутствовать даме бессловесным букой. И говорил он про исключительные особенности своего амплуа, про фикции рыночных котировок, про всеобщий депрессняк и разброд, про то, что из мрачных обольстителей ему прямая дорога в дамские угодники либо в редкие брильянты, в гордые ревнивцы на худой
…Иной востребователь заплутает среди кварта нов, наведается мимоходом в обезлюдевшее к ночи заведение и вдруг обнаружит в гулком классе одинокого горемыку: потрескавшийся пацаненок за исполосованной перочинными ножичками партой думает о чем-то своем, притаенном столь глубоко, что и экскаватором не докопаешься.
Постоит востребователь над ним (здорово живешь, академик сопливый!) да тихо так, на цыпочках, уберется из помещения на свежий воздух, весьма довольный собою.
Материал в Забытых кварталах и впрямь ни на что не пригоден, бросовый материал, уже никакая пересортица, похоже, положения не исправит, но вот что славно, что подогревает настроение: то, что сам востребователь никогда и ничему не учился. Не потому ли и благоденствует теперь в востребователях, по любым кварталам гоголем в охотку разгуливает, присматривает, перебирает, что понравится, сам себе командир, — а не торчит в дурацких классах пустышкой несуразной?
Они, фанерные, стараются до расслоения — и без толку, куковать не перекуковать им в пропащих, в то время как он… — и уходит довольный востребователь в ночную темь забытого квартала, беззаботно насвистывая. И вскоре растворяется, исчезает в ночи, будто и не появлялся вовсе…
Посиделки
Подойдя к своему домику-развалюхе, человек без царька в голове вдруг обнаружил, что домик этот называть своим, пожалуй, уже не стоит. Взамен занавесок приятной золотистой расцветки висели на окнах отвратительные зеленые, а на крыльце валялись чьи-то стоптанные башмаки, и цветочная клумба была перекопана и, приходится думать, засеяна сызнова.
Человек без царька в голове присел на кособокую скамейку, которую прошлым летом сколотил собственноручно из бросовой доски, и загляделся на улицу. Идти ему было решительно некуда — негде стало ему голову приклонить да от дождя укрыться, если бы дождевая облачность, напрочь зависшая над северными кварталами, внезапно переместилась бы южнее. Хлопнула входная дверь, на крыльце показался горе-мужчина.
Выглядел он совершенно по-домашнему: из одежды на нем виднелись лишь майка и трусы. Был он тощ и волосат и аж светился удовольствием по случаю заселения временно пустующей жилплощади. Он сунул ноги в башмаки, прошлепал по дорожке мимо бывшего домовладельца, постоял возле калитки, двинулся обратно в дом, но, поравнявшись с человеком без царька в голове, остановился, изобразив на лице бурное, многослойное удивление.
— Какими судьбами, Михальчик?
— Вот, — сказал человек без царька в голове, по прозвищу Михальчик, — домой, блин, пришел.
Горе-мужчина заинтересованно повертел головой.
— Домой — это куда же — домой? — Самосел участливо покивал, подсел к Михальчику. — Да-a, положеньице у тебя Была у человека крыша над головой — и нет у человека крыши над головой. Сколько ж ты отсутствовал?
— Часа три, наверное, — сказал Михальчик.
— Видишь, как оно повернулось? Всего три часа — а шустрым людишкам и этого хватило. И ничего ты им теперь не сделаешь. А ты на улице остался. А все потому, что без царька в голове. Собаку надо было завести, волкодава. Или жену, чтоб дома сидела, пока ты по городу шляешься. Моя дура и на порог никого не пустит в мое отсутствие. Такие дела. Ты когда последний раз постель менял? Моя бесподобная как зашла — за голову схватилась: постели, говорит, несвежие, как же нам, говорит, спать на таких постелях? Я ей говорю: человеку, предположим, некогда было с тряпками возиться, возьми сама поменяй, — а она мне: дай мне новые наволочки, новый пододеяльник дай, простыню… Совсем бабенка на курорт отъехала! Откуда ж у меня, горе-мужика, такие принадлежности? А бельишко на кроватке и правда того-с, запашок от него, прямо скажем, не ахти-подвинься. И серость на нем какая-то. Теперь либо стирку затевать», либо картошку чистить. Так на кухоньке и ножа приличного не нашлось. И картошку ты всю заточил, добрым людям подкормиться нечем. Что ты за человек такой? От тебя ж — сплошной убыток! Половицы под ногами проседают, стены потрескивают, форточка в раме намертво застопорилась… Где ты, интересно, целых три часа филонил?
— В обменке, где ж еще…
Горе-мужчина ляснул себя по коленкам.
— А без царька в голове уже никак не греет?
— Ну-у, что тебе сказать…
— И были варианты? Присмотрел что-нибудь? — допытывался горе-мужчина, которого многое донимало по жизни, но при этом абсолютно все устраивало.
— Предлагали законченного кретина и ходячую клинику.
— А ты?..
— Сказал, что подумаю. Все сразу окрысились на меня: долго будешь думать — мохом порастешь… Ты не в курсах: ходячая клиника — это когда тебе постоянно нездоровится или когда от одного твоего вида все вокруг температурить начинают?
— Да-а, сплеча в таком деле рубить — только руку вывихнешь. — Горе-мужчина поскреб ногтем давно не бритый подбородок. — В гости тебя, что ли, зазвать? Так ты ж без презенту, и картошки в доме нет… вот и расскажешь, что еще в моем хозяйстве искать бесполезно, чтоб я зря по сусекам не рыскал.
Поднялись на крыльцо, горе-мужчина скинул башмаки, жестом предложил Михальчику проделать то же самое.
— Моя— аккуратистка без равных, за лишнюю пылинку удавит, — подумав, горе-мужчина оглянулся и шепотом прибавил: — Или сама удавится…
В тесной гостевой половине развалюхи Михальчик обнаружил кардинальную перестановку: круглый столик на расшатанной ножке стоял теперь не справа от окна, а слева, три хлипких стула были приставлены спинками к столу.
— Располагайся, коли не шутишь, — небрежно бросил горе-мужчина гостю. — А я вот так люблю…
Он оттянул на себе трусы, прихлопнул резинкой, воскликнул: понеслась, родимая! эскадро-он, рысью-у! арш-арш!.. — и с прискоком оседлал один из стульев, задрыгался на нем, имитируя кавалерийскую единицу в атаке.
— Пока мы с моей… жилплощадь себе вынюхивали… я всякий день планировал… вот как обзаведусь хоромами — буду в одних трусах ходить… кому какое дело, как я в собственной фатере экипируюсь?.. А хоть и без трусов — кому какое дело!..
Не успел Михальчик опуститься на краешек соседнего стула, как вынужден был снова привстать, потому что в этот момент из спальни выступила женщина: в короткой тунике приятной золотистой расцветки, модные дюралевые сережки на ушах, на носу — изящная бельевая прищепка. Ни дать, ни взять, ни по почте выслать — богиня греческая во плоти. Не замечая Ми-хальчика, она без малейшего усилия прекратила скачки, потребовав от своего горе-мужчины полкило воску.
— Правильно! — почему-то обрадовался тот. — Я ж за воском пошел, а тут на скамейке Михальчик… Это Михальчик, без царька в голове. Надо бы на стол чего-нибудь придумать, гости все-таки.
— Совершенно нечем дышать, — сообщила женщина, направляясь обратно в спальню.
— Видал? — Горе-мужчина дернул Михальчика за рукав. — Столько времени живу с ней бок о бок, а до сих пор не разгадал, кто она такая… Не успели обжиться, лампочки проверить, чайник поставить не успели — она меня за воском посылает. Решила вылепить фигурку восковую, а потом колоть ее иголками, Лезвием полосовать, словом, всячески поиздеваться… Колдунья! Хы, Михальчик, никогда не женись на колдуньях, воску не напасешься!