Книга не про деда
Шрифт:
Хрустнул я полом, а дед возьми, да и открой глаза.
– Привет, – говорит, – а чего ты тут делаешь?
Голос у него был такой же весёлый, как и потом всегда будет. И глаза такие же, как потом. Большие, весёлые, идеальные дедовские глаза. На некоторые глаза, бывает, наталкиваешься, как на табличку «Директор», а некоторые словно в себя затягивают, «привет» говорят. С такими глазами можно быть немым, все и так догадаются, что ты здороваешься.
– Ничего, – отвечаю, – не делаю. Домой возвращаюсь. А вы что делаете?
Дед и говорит:
– И я ничего не делаю… Хотя нет – умираю. Умираю я.
Это вдруг стало по нему видно, что умирает. Мне раньше никогда в голову не приходило, что умирать – это тоже что-то делать. А тут сразу понял, что дед занят тем, что умирает, заканчивается весь. Вот не могу объяснить, как я это понял. То ли вид у него был такой, что скоро закончится, то ли голос. Помню, что от его слов мне не стало страшно, а даже как-то наоборот – стало нагло. Мама потом гордо сказала, что это у меня гены, порода, мне бы доктором стать.
Дед на меня смотрит, и я вижу, как ему страшно и стыдно становится, что он меня напугал словами. Это он наверняка подумал, что напугал.
– У меня мама доктор, – сказал я спокойно деду и вытащил телефон.
Слова «у меня мама доктор» всё всем объясняют, их вполне достаточно. Набираю я маму и на деда смотрю, а он кивнул так головой, мол, угу, всё правильно, такого и ждал. И он снова глаза закрыл, чтобы они не закончились до того, как мама приедет на «скорой».
– Мама? – сказал я, – Ты дома? Мне твоя помощь нужна.
Мама всегда учила, что просить помощи – это признак взрослости. Я не понял, почему это так, но запомнил.
– Судя по твоему голосу, у тебя всё хорошо, – сказала мама.
Моя мама всегда слушает не слова, а интонацию. Если бы у вас была возможность выбирать профессию для мамы, я бы посоветовал профессию врача, честное слово. Врачу не нужно ничего объяснять, врач все равно не поверит. Он сам посмотрит, и если кому и поверит, так только градуснику.
– Нормально, – согласился я, – а вот дед умирает.
– Где умирает? – спросила мама, и я принялся объяснять, куда ехать.
Хорошо, когда от родителей нету тайн. Или когда они есть, но вам за них ничего не будет. Матрас никогда меня понять не мог, у него всё не так в доме.
– Погодите, дедушка, не умирайте, – сказал я, – мама уже едет.
– Ладно, – согласился дед слабым голосом, – раз мама едет, тогда…
Он хотел сказать «тогда я не буду пока умирать», но не сказал. Потому что когда у вас мама доктор, можно говорить короче, вы и так понимаете. Кроме того, в голосе деда появилась уверенность, несмотря на слабость. Это потому, что когда у вас мама доктор, вы редко бываете маменькиным сыночком.
Я развернулся и пошагал к двери, встречать маму. Странно, но пол сейчас не хрустел. Просто уже не надо было, он и не хрустел. А вы говорите – судьба…
«Скорая» подлетела быстро, но без мигалок. Тут дороги такие, что мигать некому, не ездит никто. Машина остановилась прямо напротив калитки. Мама с водителем и ещё одним мужчиной в медицинской одежде подошли к дому.
– Куда? – коротко спросила мама, и они все пошли в дом, даже до того, как я рукой показал.
А я не пошёл вслед за ними, понимая, что не очень-то сейчас нужен. В конце концов, у меня из медицинского образования всего пара умений: мыть руки и вовремя прятать колбасу в холодильник, чтобы не протухла. Ни тем, ни другим я старику помочь явно не мог. Тогда я стал ходить возле крыльца и охранять бригаду врачей. Чтобы никто не отвлёк.
Но меня самого отвлёк холод, о котором я позабыл, пока всё-таки волновался, хоть и не сильно. Тогда я вошёл в дом, старый, но тёплый, по сравнению с улицей. Прошёл в комнату, посмотрел на работу бригады. Я уже знал всех этих людей, хоть и не был знаком с ними. Просто как-то внутренне знал, и как будто всегда, всю жизнь. Наверное, тоже эти самые гены.
Дедуле что-то кололи, что-то записывали с его слов, даже сфоткали, а потом сказали:
– Эх, не вовремя ты, отец, захворал. Вокруг, сам знаешь, что творится.
Это водитель сказал, он как бы младший врач в бригаде. Сказал не про то, что вокруг старый дом, а про то, что за пределами его старости ещё хуже. Из слов младшего врача я понял, что ему не нравится то, что творится. А вот дед думал иначе. Он глянул на меня и улыбнулся:
– А что творится-то? Вон, молодёжь творится, вся такая шустрая… Да, молодёжь?
Это он меня спросил, подмигнув. И я понял, что он из тех, у кого нет ни телевизора, ни интернета, и он вполне может не знать о вирусе, который всех распугал с улиц, словно в стаю воробьёв кошкой бросили. У нас с мамой, кстати, тоже нет телевизора. Мама сказала, что это «дурацкий ящик», который неприлично иметь приличным людям, хотя непонятно – почему «ящик»? Он же скорее, как картина, или как зеркало, такой же тощий.
– А ты, дед, совсем, видать, от жизни отстал, – сказал водитель «скорой», не сдаваясь дедовой улыбке, – Карантин на дворе, эпидемия. Неужто ты не заметил, что все в наморд… в масках все? Это у вас называется «социальная ответственность», да, дед?
Водителю очень хотелось, чтобы все вокруг думали, как он – то есть, что вокруг всё плохо. Я заметил, что взрослым часто приятно бывает, когда другие тоже думают о том, что всё плохо. Наверное, это признак взрослости – думать о том, что всё плохо, и ругать тех, кто не согласен. Вот я и думаю – взрослеть, или пока обойдусь?
Мама обернулась ко мне, и сказала:
– Спасибо, Серёжа, вовремя позвонил, – и я понял, что никакого нагоняя мне ни за что не будет.
Мама у меня другая. Никаких вопросов не будет, замечаний не будет, а будет суп вечером… или не будет, потому что уже поздно, а мы с мамой правильно питаемся.
Ну, пытаемся питаться…
– У меня бутерброды есть, – сказал я всем, – будете?
И показал на рюкзачок, мол, внутри бутерброды. Мужчина-врач сказал серьёзно:
– Не, спасибо, парень, не хочется. Куда дедулю, Мария Александровна?