Книга несчастной любви

Ивасаки Фернандо

– Это действие силы тяжести, чувак: чем тяжелее твое состояние, тем скорее тела падают.

Все больше девчонок подсаживалось поближе к музыке, и вместе с этим росло мое любопытство к галантной стратегии Ребольо и Барберана. Если один улыбался, то другой неизменно плакал, когда один аплодировал, другой оставался бесстрастен, пока один просил новых песен, другой требовал меня немедля замолчать. Очень скоро со всех сторон их уже облепили восторженные девицы, и они завели один из тех обязательных, внешне ничего не значащих разговоров, в процессе которых становится ясно: с кем, как, где и когда и не важно зачем. И рядом я, их верный слуга, «Мелющий кофе».

Когда я дошел до песен в стиле кубинской «нуэва трова» [217] , шептания приобрели более интимный характер, голоса зазвучали совсем слащаво, взгляды стали чересчур откровенными и провокационными. Как это ни казалось

странным, но Барберан рассказывал девчонкам, что он родом из Хаэна, что он сын школьного учителя, что семья у них огромная; он даже бахвалился тем, что он последний репортер в редакции своей газеты и что отказался от предложения другого, более солидного издания в Севилье, и только потому, что ему не нравится слишком много работать. Ребольо, наоборот, обмазывал девчонок комплиментами и обещал им, что все будет по высшему классу, читал наизусть отрывки поэмы непостижимого для меня стихотворного размера. Барберан пытался их взять нахрапом («Чувиха, если мы это сделаем сегодня вечером, завтра мы сможем повторить»), а Ребольо подавлял их своей утонченной чувственностью («Ты мне говоришь, какими духами ты пользуешься, и я тебе приношу их целый графин»).

217

Нуэва трова (новая баллада) – песенный жанр, главным образом распространенный на Кубе, в Пуэрто-Рико.

Когда официанты «Ла-Карбонерии» потребовали у меня гитару, мои товарищи уже с полчаса как тискали и оглаживали двух девиц, которые три часа назад казались образцом сдержанности и добропорядочности. И чего только эти девицы увидели в них, чего не было во мне? И я потихоньку сбежал из «Ла-Карбонерии» – чтобы не встречаться с моими новыми знакомыми. Я плелся весь такой страдающий по улице Видрио, желая залить тоску, как то принято в Халиско [218] , как вдруг бархатистую тишину вечера разорвало прерывистое сопение Ребольо и Барберана:

218

Строка из ранчеры Хосе Альфредо Хименеса «Она». Халиско – штат в Мексике. «Залить тоску, как то принято в Халиско» для мексиканца означает забыть о любовной неудаче при содействии текилы и музыкантов марьячи, что для русского человека соответствует – пойти в кабак, выпить водки и слушать цыган.

– У нас же была одна для тебя, чувак!

– Забодай меня комар, была для тебя телка!

Будучи хорошим журналистом, Барберан не мог понять, как это можно было променять горяченькую сенсацию из «Ла-Карбонерии» на бесстрастную колонку из Архива Индий, но Ребольо был артистической натурой, и по крайней мере он-то понимал, почему я не желал другой женщины, кроме Итцель («Во че тебе нужно – бабца, которая прослужит тебе подольше, чем вельветовые штаны»). Никогда до сих пор я не делился своими любовными крушениями, но неожиданно бурное участие Ребольо и Барберана вымучило из меня самые сокровенные признания.

Желая помочь мне, Ребольо и Барберан потащили меня в «Пенья Торрес Макарена» [219] , где, по их словам, пел один цыган, который иногда подрабатывал марьячи на ярмарках в деревнях. Если кто и мог обучить меня ранчерам, так только этот Малыш-из-кареты. «Фламенко у него самое мексиканское в Испании», – подбадривал меня Ребольо.

«Пенья Торрес Макарена» находилась рядом с мрачным полуразвалившимся зданием, которое, несомненно, знало времена и получше, но все еще пребывало в эпохе похуже. Источенные ветрами и дождями зубцы не давали усомниться в том, что я находился перед стеной средневекового города, которая издали казалась тенью изношенной вставной челюсти. Именно такой, какая была нужна Малышу-из-кареты, который немедля заверил меня, что как только он набашляет себе немного, тут же вставит себе зубы из золота и драгоценных камней. «Как шеньориты в штародавние времена», – то и дело говорил он.

219

«Пенья Торрес Макарена» – культурный центр музыки фламенко, открытый в Севилье в 1974 году в квартале Макарена на улице Торрес.

Ребольо и Малыш-из-кареты жили в квартале более известном как «Три тысячи», куда, как клялись некоторые мои коллеги по работе в архиве, никакая полиция не решится войти. И поскольку для рожденного в Лиме не в новинку, что существуют кварталы вне закона, я сказал Ребольо, что ради меня не стоит так беспокоиться («Чувак, да я и сам хоть и родился в Хаэне, а уже в штаны наложил»). «Три тысячи» слыл местным Чикаго, славился почище районов

Суркильо и Ла-Виктории, но, впрочем, это было еще не Такора или Мендосита [220] . Приличный квартал, так сказать, водопроводчиков и преподавателей.

220

Суркильо, Ла-Виктория, Гакора,Мендосита – районы Лимы.

Жилище Малыша-из-кареты было малюсеньким, но, как я сумел заметить, в одной из комнат спали человек восемь («Это одна семья, чувак»). Несмотря на темноту, я смог получить представление об убогом убранстве квартиры, но самым ужасным были влажные стены, прогибающиеся полы и водопроводные трубы, которые можно было не только видеть, но и слышать («Дай мне отвертку, и я тебе тут все раскурочу») и чувствовать, как они воняют. Малыш-из-кареты опустил занавеску и зажег лампочку, излучавшую туберкулезный свет. Мы находились в его кабинете-фонотеке-студии звукозаписи. Только в каком-то киоске в Университетском парке или на барахолках Ла-Парады [221] я видел нечто похожее: тысячи кассет образовывали миниатюрные башни и города в каморке, не более просторной, чем телефонная будка. Поскольку Малыш-из-кареты не умел читать, разные музыкальные разделы были обозначены рисунками и фотографиями, которые в свою очередь повторялись на лентах. По портретам кантаоров [222] , одетых как марьячи, я определил стопку с исполнителями ранчер, где на каждой кассете был нарисован маленький мексиканец в сомбреро.

221

Ла-Парада– бедный район Лимы.

222

Кантаор– певец фламенко.

– А почему Малыш-из-кареты? – спросил я, не подозревая о последствиях.

– Потому што мое имя Рекарето, и ш детштва меня дражнили шуткой о каретах.

– Чувак, у тебя же имя мотогонщика.

– Не мотогонщика, шерт, а короля [223] или шлена мунишипалитета в древношти.

– Чувак, по крайней мере, это лучше, чем Ребольо, имя у тебя – дубовое [224] .

– Ребольо – это название фанданг [225] о, е-мое. Из Хаэна, а не знаешь ничё о фламенко.

223

Имеется в виду Реккаред (правил с 586 по 601), король вестготского государства на Пиренейском полуострове, отказался от арианства и перешел в католичество.

224

В испанском языке одно из значений слова «ребольо» – разновидность дуба.

225

Фанданго – старинный андалузский танец, а также музыка и слова песни.

– Но я журналист, чувак. А ты вот знаешь, что значит в редакции закрыть номер?

– Танцевальный номер? Номер на бис, лопух? Между тем Малыш-из-кареты поставил пленку, и в «Трех тысячах» – а еще не было и пяти утра – загремели ранчеры. Кто-то из соседей заколотил в стену, но Малыш-из-кареты успокоил меня: «Пушть шебе долбитша этот Раймундо, он меня тоже доштает швоей долбаной электрогитарой». Когда пришел черед «Поезда отсутствия», все вокруг замолчали, давая мне возможность записать слова этой ранчеры, которая была призвана сразить сердце Итцель стрелой любви:

Порой от меня ты была далеко,порою желала, чтоб был я с тобой.Но больше не вспомнишь меня ни за чтои больше любви не найдешь ты со мной.И ветер подул – разнесло облака.Под солнцем роса испарилась с травы.И камень не чувствует больше нога.И хмель улетучился из головы.